- Разве это искусство, - спросил я однажды у дятла, -

Деревья расписывать клювом упругим?

- При чем тут искусство? - ответил мне дятел, -

Я просто тружусь, семье добывая немного еды...

- И себе, - я громко ему подсказал.

Но мой собеседник, ответом своим увлеченный, меня не услышал.

- ... Как эти деревья, растрескав иссохшую землю, -

Витийствовал дятел, -

Гонят к вершинам ветвей и родившимся листьям

Соки земли.

А то, что рисунок моих разрушений

Заставил тебя заподозрить, что я занимаюсь искусством, -

Меня это, друг мой, наводит на мысль,

Что сам ты бесценное время теряешь

На это пустое занятье.

- О господи, что ты! - воскликнул я тут же

И дятла убил,

Подтвердив, что искренне был удивлен,

Когда обвинили меня в занятье искусством.

 

Теперь этот дятел, набитый трухой,

Стоит, постигая всю пагубность спора во время работы.

 

1966,

Баренцево море

 

Какою я мучим бедою

Над этим заросшим прудом,

Над этой зеленой водою,

Водою слывущей с трудом.

 

Я женщины этой не знаю,

Что гладит меня по лицу,

И только с трудом вспоминаю

Удары кольца по кольцу.

 

Ладони у края ограды,

И лебедя шея черна.

Встречаться не надо, не надо

С тобой нам во все времена.

 

Колышется вязкая ряска,

И лебедь очами косит,

И ветер, и близко развязка,

И дождь до утра моросит.

 

1972

 

Не плыл тот вечер медленно к реке,

Не гнал пастух пестреющее стадо.
Но было сердце и закату радо

И куполам, темневшим вдалеке.

 

Застывший пруд асфальтом окружен,
И лип листы шершавы, как ладони.

А мальчик, заблудившийся в Сульмоне,
В московский пруд до одури влюблен.

 

Еще когда у Понта коротать

Недолгий век, и мерзнуть, и молиться.
А на Арбате чопорные лица

Ему дано прощально понимать.

 

Играй, труба, за флейтой торопись,

"Тенелла, о тенелла" – ту же фразу,

Какую не сфальшивили ни разу

Моя судьба, любовь моя и жизнь.

 

1972

Выстраиваю верную защиту –

Противу смерти трудно хлопочу,
Но допускаю мысль, что быть убиту
Легко, как быть напоену и сыту,
Как жизнью быть обязанным врачу.

На всякий случай выверну наружу
Изнанку кожи, рожи и мясца.
А если надо – старость обнаружу,
С ума сойду, оглохну, занедужу
С улыбкой подобающей лица.

И если ты заставишь усомниться
И в том, что прав, и в том, что я решил,
К иной успею истине пробиться,
Так – посмотри – подстреленная птица
Еще летит... Хотя уже без крыл.

И там, и там – на самой кромке рая,
Червонного, крестового мирка –
Нас воскресит шестерка, но какая! –
Любимая, родная, козырная,
Что пред тузом вовеки велика.

Откроют счет удачи этой в банке,
Оформят по закону, не спеша.
Бессмертье – смерти раб и только род приманки...

Постой – еще лицо с изнанки
Ничуть не безобразней, чем душа.

 

1972

 

Я мучим не виной – ее переживу,

Я мучим не судьбой – она уже вершится,

Как, посмотри, серебряная птица

Уходит равнодушно в синеву.

Я мучим не тобой – вино стремится в мех.
Твой путь и чист, и прям, как мой – греховен.

Я мучим глухотой, какой Бетховен

Страдал, умея слышать лучше всех.

Да, глухотой к дождю, что моросил,

И к мысли долговечней пирамиды.
Я глух к тому, кто мне чинил обиды,
И глух к тому, кому их наносил.

 

Я виноват... Я мучим глухотой...

Но если б знать на чьем-нибудь примере,

Что глухота моя, пусть в самой малой мере,
Поможет слышать то, что слышал я душой.

 

1972

Эти клены пали наземь,
Эти листья мнут ногами,
Были мы с тобой врагами,
Перестали быть врагами –

Что с того тебе и мне?

Целый день играет осень,
Налипает на подошвы,
Шелестит, скрипит, поет,
В прошлой встрече, позапрошлой
Нечет был похож на чет.

Встречей боле, встречей мене,
В солнце, дождь или туман,
"Перес, перес, текел, мене"
Переделаем в роман,
Предпочтя вражде обман.

Синь верхушки золотила,
Месяц дул в дуду желто.
Если б сердце не юлило,
Год бы дольше проходило
Черно-желтое пальто.

Не ограда, не суглинок,
Яма ростом в мой шажок,
Листья лягут на лужок,
Выпей-ка на посошок
Из стаканных половинок

И потом стучи о дно
Мерзлой крошкой из-под ножки,
Три кольца и две сережки
Мы засыплем заодно.
Холо-дно.

Вместо милого тебе я
Помашу и посвищу.
Не страдая, не жалея,
Постепенно каменея,
По щеке слезу пущу
И, душою холодея,
Все вины себе прощу.

Надломлю цветы надежно,
Чтоб тебе и никому,
Слишком на сердце тревожно.
Жить затею осторожно –

Выжить иначе возможно
Только Богу одному.

 

1972

Что за мерзостные звуки,
Как от камушка круги?
Кто-то тянет к небу руки,
Слышу: «Боже, помоги!»
Что за хлипкое стенанье?
Сквозь грошовый плоский ад
Хнычет Божие созданье –
Полуптица-полугад:
«Боже, слышишь, виноват».
Хнычет Божие созданье,
Молит, кружится ужом,
То подпрыгнет в мирозданье,
То пульнет в него ножом,
Возле крови вьет круги,
Слышу: «Боже, помоги!»

Дали с милкой по обету:
Не касаться больше тел
Той зимой – как будто нету
И других на свете дел.
Но едва начаться лету –
Первым к бабе подлетел...
Закурю-ка сигарету,
Только спичек больше нету,
Попрошу у мелюзги,
Слышу: «Боже, помоги!»

Сенокос, пора запаса,
Близ соломенных палат
Рисовальщик бросил Спаса –
Полуптица-полугад.
Скомкал, бросив, чудо Спаса,
И хрипит: «Не виноват,
Что в глазах у Спаса ад...»
Набекрень пошли мозги,
Слышу: «Боже, помоги!»

Бьет портной свою зазнобу,
Колет тонкою иглой.
А потом ползет по гробу
И целует аналой:
«Маша, Маня, что с тобой?» -
«Все в порядке, дорогой, -
Машет чучело ногой, -
Все, что сплыло, береги!»
Слышу: «Боже, помоги!»

Жук в канаве чешет лапки,
Дрозд и кошка под кустом.
«Дай, жена, поменьше тапки.
Разберемся, чьи, потом –
Лешки, Гошки ли, Агапки –
Разберемся в них потом, –

Шевеля железным ртом,
Цедит, чавкая с трудом, –
В загсе даден этот дом,
Если даден дуре дом,
Пуще глаза береги,
Нет друзей, одни враги..."
Слышу: «Боже, помоги!»

То ли сам кричу ли, плачу,
То ль кровать моя скрипит,
Я бы мог, а ты – тем паче
Жить в согласье, жить иначе...

Гаркнул медный монолит:
«Век свинячий, инвалид.
Мало крови попил, сука,
Мало выхлестал вина,
Так молчи, чтобы – ни звука,
Впредь гаденышу наука,
Коль осмелился родиться,
Будешь маяться. Как птица
Каркать. В мерзости плодиться.
Участь в главном решена,
Остальное - дело тела,
Каши, семени, мочи,
Цыц, бунтарь, смотри, молчи,
Трись и тискай, только смело,
Да и то сокрой в ночи,
Если б мог – себе помог», -
Голос вздрогнул и умолк.
Стихли медные шаги...
Слышу: «Боже, помоги!»

 

1973

Зачем душа моя немеет

В восторге прошлого стыда

И запахом зеленым веет

От Патриаршего пруда?

 

И отчего слова печали,

Что двигали мой жест и слог,

Звучат, как в детстве, как в начале

Еще не тореных дорог?

 

Я вновь люблю, не сплю полночи,

Но не припомнить нипочем

Лицо ее, с прищуром очи

И дверь с затейливым ключом.

 

Лишь помню, как, смеясь и плача,

Мне говорила смысла вне –

Не самый страшный грех удача,

Но все сгорят в ее огне.

 

И ни о чем другом ни звука

Не вспомню больше, хоть убей.

Да... Старый дом. Реки излука.

И пара серых голубей.

 

1973

Перемен ли бояться на свете

И тревожиться по пустякам,

Если солнце легко на рассвете

Протекло по озябшим рукам?

 

Если все еще нижется слово,

Если женщина плачет во сне

И звонок в половине шестого

Предназначен, конечно, не мне.

 

Все равно она плачет, где стены

Стали тем, что зовется судьбой.

Мне ль бояться теперь перемены,

Если я не оставлен тобой?

 

Все пройдет, мы с тобой не случайны,

Темным счастьем болей до конца,

Не коснусь даже помыслом тайны,

Ни печалию – глаз и лица.

 

Спи, любимая, бедная птица,

Солнце выше и ярче в окне.

Как прекрасно и больно не спится,

Если женщина плачет во сне.

 

1974

                                   М.Тереховой

 

Сад ты мой, больной и белый,

Свет ты мой – на склоне дня.

Жест по-детски неумелый...

Вспоминай меня.

 

Двор. И выход в переулок.

Вечер долгий без огня.

Лес не прибран, гол и гулок...

Вспоминай меня.

 

Все неправедные речи.

Речка. Полынья –

Место нашей главной встречи...

Вспоминай меня.

 

Позабудешь – Бог с тобою,

Все у нас равно.

Опускаюсь с головою

В трезвое вино.

 

Ах, какая там удача

Среди бела дня –

Вечер. Снег. Чужая дача...

Вспоминай меня.

 

Что за сила мчит нас лихо,

В разны стороны гоня?

Еле слышно. Еле. Тихо.

Вспоминай меня.

 

1974

Ну что, опять сыграем лихо
В игру, что травлей нарекли?
Борзых, арбатская купчиха,
Ступая важно, как слониха,
Спустить немедленно вели.

Но эта свора – мне не свора,
Я в драке важно преуспел,
В крови и шерсти буду скоро
И погляжу я – вот умора! –
Как станешь белою, как мел.

Заголосишь. Колени кинешь.

С размаху в пыль и лбом туда,
Ну как, бабенка, этот финиш?
Я говорил, что ты не минешь
Однажды Божьего суда.

Пусти слезу по пыльной роже,
Виляя задом, егози,
Я не ударю, нам негоже
Клыком касаться нежной кожи,
У ног распластанной в грязи.

Хоть я запомнил топот мерный,
Удар сваливший. Клык в глазу.
Как бил вожак, боец примерный,
И пес, твой выученик верный,
И стая сверху, я – внизу.

Лечи разорванные пасти,
Я в передышке знаю толк.
Я раб иной – всевышней – страсти,
Щенок обычной серой масти,
А нынче – пес и силой – волк.

 

1975

Как долго я ладил осколки

С консоли слетевшей главы –

Изгиб золотой треуголки

И крохи забытой молвы,

Избегнувших полного тлена...

Святая Елена, Святая Елена.

 

Я ладил и плакал не мрамора ради,

Не этих затейливых век –

В забавной, забытой, старинной тираде

Опять умирал человек.

Забыли Москва, и Калуга, и Вена.

Святая Елена. Святая Елена.

 

А клей натекал на разбитые брови,

Желтел, костенел, безобразил чело.

В чужом и забытом затасканном слове

Нас нынче, как братьев, сплело и свело.

Нет выше, достойней, бессмысленней плена.

Святая Елена. Святая Елена.

 

Пусть скальпель трудится, расчищу наплывы

И трещины мраморной крошкой набью –

Вы были прекрасны, мы станем счастливы,

Напротив консоли за здравие пью.

Да светит как солнце нам близких измена.

Святая Елена. Святая Елена.

 

Наутро осколки в совок собираю,

На красном столе, не спеша, разложу.

Я так в воскресенье прилежно играю,

Как лошадь хозяину, верно служу

И вам, всех величий огрызки, ошметки,

И этой прекрасной священной кокотке.

Но близко уже впереди перемена.

Святая Мария. Святая Елена.

 

1975

Стихия бедная рассудка,
Как огнь, лелеемый в плите,
Но чувства вредны для желудка:
Так, дроби сыпь глотая, утка
Не может быть на высоте.

Я понимал сии законы,
Когда пускался на распыл,
Мне пели дискантом вагоны
И дружно каркали вороны,
Пока я шел к тебе и плыл.

Я рвал пион на русской горке,
Шагами мерил твой карниз,
Все переулки и задворки,
Запасы все до книжной корки
Я изучил и вверх, и вниз.

А ты любила и гадала,
Отвалят чем за все дела,
И посреди земного бала
Рубли грядущие считала
И танец правильно вела.

Я не в обиде, не в накладе,
Кутью жую, гоню чаи,
Прекрасных дней и чувства ради
Стою литой, как на параде,
Среди посаженной хвои.

 

1975

Прошумело в голове, прошумело
И навылет – не на взлет, не на лад -
Протаранило не разум, не тело,
Только душу, как назло, невпопад.
И исчезла финтифлюшка, паскуда,
Как трепавшая тело простуда.

Вроде все, как ни меряй, в порядке,
Ни жары, ни ломоты в спине,
Но душа в золотой лихорадке,
Не подвластна, как надо бы, мне,
Но душа в лихорадке железной,
Словно камень, нависла над бездной.

Ах, какая тягучая сила,
Вне рассудка и разума вне,
Все повадки свои позабыла,
Не подвластна, проклятая, мне,
Разум в силе, и тело надежно,
Не сорваться за ней – не-воз-можно.

Разум шире замаха былого,
Тверже кость, и уверенней шаг,
Под последние беды Иова
Подлезает удачи ишак,
Прет скотина любою дорогой
За прекрасною тварью двуногой.

Мы все выше, и четче, и строже,
Мы всесильны в ходьбе и в косьбе,
Двуедины натужные рожи
И уверены с гаком в себе.
В этой поступи грозно-железной
Да не вспомнить бы душу над бездной.

 

1975

Ах, какая капля влаги,
Красной влаги на бумаге
В половине часа ночи,
В половине часа сна.
Подымаем права флаги,
Входим, полные отваги,
Где сияют девы очи
И царит она одна.

Нам – безродным и горбатым,
Плесом выгнанным, Арбатом
Непривеченным и только
Прописавшим в старом доме, -
В этом образе распятом,
В этом ангеле крылатом
Открывается вот столько,
Обязательного кроме:

На пол-лейки – два цветочка,
В переводе глупом – строчка,
Словно рыба, вместо глаза
Обращенная хвостом,
В коммуналке – два звоночка,
В книжке титул: «Крест и бочка», -
И прекрасная зараза
На кушетке вверх нутром
Отрывается с ухмылкой,
И любовью самой пылкой
Дарят эти причиндалы,
Атрибуты сна и быта, –

Мне, владеющему вилкой –
О, с отвагой самой пылкой –
Как трезубцем в Риме галлы –

Вот собака в чем зарыта.

Мне, следящему глазами
За движеньем с тормозами,
С тормозами мне, любящу
Еле-еле, пальцем в небо...
Только призраки возами,
Но они навстречу сами,
Не кричащу, говорящу,
Пусть шепчащу мудрость мне бы.

И распятая картинка –
От двуперстья паутинка –
Свой печальный опыт кажет,
Пылью пальчики чернит,
Прошлой жизни половинка,
Полунемка, полуфинка,
Ухмыльнется, слово скажет,
В нужном месте промолчит.

"Место главное – в чулане",
Это присказка в романе,
И не пахнет здесь финалом,
Пахнет мудростью одной:
"Передайте сыну Ване:
Мир замешан на обмане,
Посему в большом и малом
Все кончается войной.

Посмотри на мир пропащий
И на подвиг предстоящий,
В чем ты видишь неувязку,
В чем иной устрой и ход,
Чем мычащий, говорящий,
Пьющий, воющий, скорбящий
Опровергнет ту побаску,
Предъявив наоборот?

Посему не брось старушку,
Здесь поставишь раскладушку,
И от носа вдоль гортани
Сеть раскинет паучок.
Тело бросишь на подушку,
Ноги кверху на кадушку,
И, как сказано в коране,
Время сядет на крючок.

Нас найдут на нас похожи,
Все прочтут по нашей роже
И останутся в чулане,
Но, конечно, на полу.
На полу, но рядом все же.
Нам покой всего дороже. –
Это присказка в романе,
Но и истина полу-".

Я ложусь без лишней фразы.
Пауки приплыли сразу
И – за дело без затей.
Ах, старанье, ах, сноровка,
Надо ж – точно – полукровка –
В дверь колотятся заразы
И меня без лишней фразы
Светят светом фонарей.

Тишина под нами тихо
Ткет, как сонная ткачиха,
Полотно не-раз-берихи,
Полотно все напле-вать.

Мыши с шипом, как шутихи,
На поверку – надо ж – лихи,
Нос грызут, хрустят хрящами
И носильными вещами.
Мы молчим, и дева с нами.
Ходит мерно под мышами
Односпальная кровать.

 

1975

Закутай мне плечи, закутай,
Свяжи меня крепким узлом,
И буду я счастлив минутой,
Добром обойденный и злом.

 

Ну что же ты медлишь и тянешь,
Не стукнешь в закрытую дверь,
Рябиной за окнами вянешь,
Совсем ослабев от потерь.

 

Неужто закончены страхи
Не встретиться больше уже?

Неужто измучены пряхи

На нашем шестом этаже,

 

И больше не крутятся нити,
Свивая нас в парную прядь,

И больше не выказать прыти

В умении брать и терять?

 

И только всего и осталось -

Припомнить сквозь быт и дела,

Как прошлое нежно сломалось

И нити судьба расплела.

 

1975

Тяжело продираться сквозь шумы
Тайной музыки света и тьмы,
И, как маятник, медленны думы,
Стали дети стары и угрюмы,
Как спасительны стали умы.

Тяжело забываться в работе,
Коей мера пуста и чужда,
Спотыкаться на выгодной ноте,
Словно птица – о выстрел в полете,
Эмигрант – о черту рубежа.

Мы глотаем пахучие чаи
И дышащие краской листы,
И, заботы с газетой сличая,
Мы по-прежнему в мыслях чисты.
И, друг дружку на псарне встречая,
Поджимаем любовно хвосты.

Наши ушки всегда на макушке,
Мы послушны любому кнуту,
Но грыземся, ярясь у кормушки,
Не прощаем удачи друг дружке,
Ловко ловим куски на лету.

Наша русская сучья порода
Так живуча и так хороша,
Что кругом вымирает природа,
Исчезает и имя народа,
Высыхает, как реки, душа.

 

1976 - 1983

Ты не права и в вымысле, и в яви,

Ни в спешке, ни в ответах наугад.

А я не прав, что замечать не вправе –

Твоей защиты тщательный парад

И цель поездки в город Ленинград.

 

Как долог коридор квартиры коммунальной,

И вешалок ряды, и нежилой комод.

И беглый зов: "Иди", и поцелуй прощальный,

Тот чей-то, но не мой, к щеке припавший рот.

И щелкнувший замок, и лестницы пролет.

 

И снова через день – звонок из Ленинграда,

И снова через день: "Мой милый, ровно в шесть...

Встречать меня не смей, встречать меня не надо..."

И снова в тот же день: "О, как я, милый, рада,

Что ты на свете был, что ты на свете есть".

 

Попутчики твои, они, наверно, правы,

Пятнадцать лет вдвоем, а все как в первый раз...

Как высохли листы, как желты в камне травы,

Кому-то, но не мне – свет осиянных глаз,

И холод первых губ, и нежность первых фраз.

 

Любимая, старей, и мучайся, и кайся,

Украдкой на меня смотри так тяжело.

Жалей и не люби, но только возвращайся,

Как птица камнем вниз, сломавшая крыло –

От плача на плече до позднего "алло"...

 

1976

Холодный ум в томленье изнемог,
Душа потрачена на малое мытарство.
И им в замену – пол и потолок,
Стена, окно, натопленное царство.

Поездка в дальний порт Владивосток.
И женщины смиреннейшей бунтарство.

 

Я по окну ладонью проведу
И растоплю узора совершенство,
И погрущу, что лебедь на пруду,
Замерзнув, сохраняет совершенство.
Я речь тебе об этом поведу,
Что мертвый лебедь – тоже совершенство.

Я в нем найду достоинств новых тьму –

Сверканье инея и замутненность глаза.
И скатится слеза по мертвому уму.
Неловкий жест – и разобьется ваза.
Что скажет эта сердцу твоему

Нелепая расколотая фраза?

 

Я соберу осколки на столе

И что-нибудь усердно к ночи склею.
Я жив еще и молод на земле,
И ничего, как должно, не умею,
Что может тварь с рожденья на земле.

Смотри, узор, в нем – инея перо,

Клей затемнил изъяна половину.
Да, действие мое, как истина, старо,

Избравших золотую середину.
Еще бежит тяжелое перо,

Изношенное мной наполовину.

 

Вот в печке уголь синий газ струит.
Так после смерти слово ядовито.

Вот зеркало торжественно стоит,
Хотя оно войной еще разбито,
И в нем приятель мой сидит и говорит,

Убитый сам собой, – надменно и сердито:

 

- Ты зря живешь, твой ум не изнемог,
Ты, мальчик, никогда не знал его названья.
Слепая музыка надтреснула висок,

И вышли вон желанье и призванье.
Убив в себе любовь, ты этой смертью впрок

Обезопасил веру и страданье...

 

Остыла печка, уголь изнемог,
И дом остыл. Пруд зеленью охвачен.

И телефона тоненький звонок

Так в этот час удобен и удачен.
Мне в ухо всунет детский голосок:

"Вставай, отец, твой долг уже заплачен..."

 

1977

Так бережно, как вы меня любили,
Так ласково, как вы смотрели вслед,
Смотрю на вас и спрашиваю – были

Те наши дни? Мне отвечают – нет.

 

Был просто час, когда душа светила

Всем, кто глаза навстречу подымал.
Я говорю: - Ведь ты меня любила?

- Нет, не тебя, а ты не понимал.

 

Был просто час, была одна минута...

Так к солнцу степь выходит по весне.
Так все равно принадлежать кому-то...

- Раз все равно – принадлежите мне.

 

- Ты не поймешь, кому была удача

И с кем ты был, возникший из тепла,
Из нежности и утреннего плача...

- Я был с тобой.

- А я – одна была.

 

1977

Отчаливай, пой, друг, ото дня и ночи,
Иначе не поймешь, что истинно бело.
Ах, душу не одну с ума свело
Желанье различить, что ветка, что крыло,
И навзничь не одни в траву упали очи.

Отчаливай и рвенье оборви,
Машина различит, в чем ты не разберешься,
Зачем об эту мысль, как флаг об ветер, бьешься? –
Ты вышел, ты пророс, обратно не вернешься,
Сомнение твое в твоей бежит крови.

Вот женщина со статью и умом,
Лукавый рот и родинка над бровью,
И твоему она послужит суесловью,
Ты будешь ею понят и влеком.

И в тот же миг, и в тот же самый миг
Дай сил понять – она тебе чужая.
Тебя поняв, себя не понимая,
Все говорит, а для тебя – немая,
Дай сил понять все в этот самый миг.

Ну, хорошо, была б она одна –
Вот женщина другая и иная:
В движеньи скорая, на суд прямая –
Склонилась над тобой, от счастья обмирая,
Вся светлая от выдоха до дна.

И тот же фокус – сердце, как луна,
Полсвета – к ней, полтьмы – горят наружу,
Но это ли любимой обнаружу,
Мне преданной в жару и стужу,
Как ни пронзительно любимая умна?

И это в том, что стало сном и бытом,
Что стало жизнью, истиной, судьбой! -
О женщина, что делать мне с тобой,
Что делать мне с моей непризрачной бедой,
За временем, от виденья сокрытом?

Где простоте явиться и застыть? -
Такой туман, круженье, кутерьма...
А то, что вдруг мелькнет на выстрел от ума?..
А то, что вдруг она такая же сама?..
О, пронеси... не может быть...

Так чем связать мельканья разнобой,
И как отнять у сердца половину?
Да я ее вовеки не покину...
Я с ней умру, и кончусь, и остыну...
Но что мне делать, Господи, с собой...

 

1977

Шел, окруженный праздною толпой,
Был вид его и сумрачен, и беден.

И было далеко до славы и обеден,
А близко было до любви слепой.

Но, как они, он жалок был и слеп,
Но, как они, – жесток и фанатичен.
Своею смертью в смерти ограничен,
Своей судьбой – в избранности судеб.

 

Так незаметно к озеру пришли;
Смеялись дети, плакали старухи,
Везде следы погрома и разрухи,
Но средь камней шиповники цвели.

И он прошел сквозь тернии к воде,
И кровь свою смешал с прозрачной влагой
С такой спокойной доброю отвагой,
С какой вчера держался на суде.

 

Собаки, люди, жажду утоля,
Расселись на развалинах по кругу.
Он встал, спиною обращенный к югу,
Чтоб солнце – в спину и в лицо – земля.

 

И так сказал в умолкнувший партер:

"Я к вам пришел, ведомый беспокойством.
Вы сыты, как и я, масштабом, и геройством,

И вечною подачкой полумер.

Лишь нищий духом, мыслью и мошной

Поймет меня и в равенстве успеет.
Иной другой дышать и жить не смеет,
Все началось с войны и кончится войной.

 

Всех, кто не с нами, вырежем до дна
И выровняем судьбы перед богом.
Пусть каждый будет раб в значенье строгом

Теперь во все и присно времена".

 

И повернулся к солнцу не спеша.
Собаки, люди тронулись по следу.
И, ты подумай, одержал победу,
И нищей стала плоть, и нищею – душа.

 

И только тот, с насмешливым бельмом,

Смотрел на сброд с развалин храма,
Как шел пророк, стреле подобен, прямо,

Одним добром и верою ведом.

 

1977

Обрывки слов и снов,
Еще вчера
Мне снившихся,
И все ж полузабытых,
Пытаюсь я сегодня воссоздать.
Кружится тусклый круг,
Клубок шершавых междометий,
Корява и изменчива их форма.
- Ах, это вы?
Что, наша лодка раскололась,
Течет и тиной заросла?
На самом дне моих воспоминаний?
И весла алые уже мертвы?
А стол заставлен вырезкой из тела
Убитого теленка?
И жирный суп сочится на паркет
И капает, густой и теплый.
Посыпьте солью пол,
Ведь он вам пригодится,
Чтоб по нему нести, не поскользнувшись,
Себя навстречу лошади в оранжевых ботинках,
С гитарою, завернутой в газету,
Промокшую немного под дождем.
Вот дождь не так жирен, как суп.
Но тоже – на пол.
И постелите тряпку,
Ведь это плачу я над вашей головой.
С дождем и супом путается влага,
И в капле супа, как в сосуде,
Две капельки дождя и соль слезы.
Не в этом дело.


А в том, что мы сегодня друг без друга.
А в том, что птицы подросли,
Что нам в лесу зеленом пели.
Они успели умереть,
И травы также зелены, не в первый раз,
Где мы с тобой качались в красной лодке,
А чуть подальше на перилах,
С большими черными глазами,
Качалась женщина,
И плакала собака

У ног ее,
Тряся своею рыжей головой.
Ах, Боже мой, неужто это было?
Неужто ты звала меня чудным
Нездешним именем,
Что Богом было брошено,
Когда я, как собака
Побитая, шел медленно от линии заката,
К твоим ногам, взошедшим надо мной?
Неужто это имя мы знали двое,
И больше никогда на свете,
Никогда уже не будет,
Что кто-то крикнет: «Эй, иди сюда...
Бегом... Эгей!
Ты где теперь?»
- Готовлю суп, стираю пол паркетный
С порошком.
- С арабским или польским?
- Может, шведским...
А ты?
А я вяжу из гусениц подушку,
Из пауков готовлю рукавицы,
И из кровавых перьев соловьев,
Что мы душили день за днем со дня разлуки,
Готовлю нам перину.
Для глаз и для души.
Прекрасная и легкая перина.

Пожалуй, я взлечу от этих легких перьев,
- А я стираю пол, и суп готовлю,
И жду тебя,
И в каждом, кто приходит, узнаю
Твои глаза и руки, и ресницы,
Но вместе ты ко мне не заходил.
Ах Боже мой, назначь меня в шуты,
Я к каждой строчке сочиню гримасу,
И это будет всем смешно – тебе и мне,
И всем, кто пожелает это
Найти смешным.
Смотри, как капля супа

Ползет безостановочно
По ножке стула,
Ее сопровождает взглядом муха,
И глаз ее огромен, как луна,
Как наша память,
В которой уместилась жизнь
И все, что с нами наперед случится,
И это имя...

 

1977

Не к месту улыбка в поллика,
Как пляска во дни похорон,
Как грубая вылазка крика,
Когда начинается сон
Иль музыки слышится звон.

Не к месту печали загадка,
Как в свадебной песне стрельба,
Не к месту трясет лихорадка,
Пускай она с виду слаба.
Не к месту запела труба.

Не к месту обида и сила,
Не к месту хвала и хула,
Куда-то судьба поманила,
Туда, где сама не была,
А время на путь не дала.

Не к месту за прошлое биться,
Так мало возможности – быть,
Была б хоть одна ученица,
Я с ней бы сумел поделиться,
Зачем навострился я жить.

Но эта разлука в полвека,
Но этот блошиный разгон,
Но этот ползущий калека,
Достигший в пути человека,
За час до своих похорон.

Не к месту уже изгаляться,
Решаться была не была,
Ползущий, пора подыматься,
Летящий, пора опускаться,
Забросив и долг и дела.

Стрекочет усердно сорока,
И кашляет пес впереди,
Нет истины часа и срока,
Убийственна воля пророка,
Хоть сердце и нежно в груди.

Горит и дымит и клубится,
Разбитый железный вагон,
И ржет по любви кобылица,
И мерин горящий валится,
С размаху на грязный перрон.

Мои отвлеченные бредни
Ни ей, никому не понять,
А время на воле обедни,
Которую б вел я намедни,
Но некому дух передать.

И некому высказать слово,
Которое гаснет во рту,
Коль ухо еще не готово,
Коль любит Петрова корова,
Варенье варя на спирту.

 

1977

Разыщу себе медную скрипку

И смычок уроню на струну,

Я сыграю вещицу одну

В полусилу и в полуулыбку:

 

Как во сне тяжелела рука,

Каменела и гибла десница.

Наяву распевала синица.

В кулаке-раз-два-три-дурака.

Ах ты, медный, старинный вальсок,

Мне б к тебе на денек на побывку,

Навестить твой напев, по обрывку

Я бы вспомнил родной голосок.

 

Я бы вспомнил бездомное лето,

Медной скрипки надежную стать...

Только б вот – повторять не устать –

Есть дорога одна у поэта,

 

Есть дорога одна у поэта,

Как ни выглядит с виду она,

И вещица всего лишь одна,

Если даже и буднично спета:

 

Раз-два-три-бы-живущим служить,

Раз-два-три-бы: пусть медной согласной,

После жизни, дай бог, не напрасной,

После жизни, дай бог, не напрасной,

Где нам выпало временно жить.

 

1977

Это присказка, бредни, сплошное вранье,
Это тянется слово, как сеть рыбаками.
А в сети не рыба кипит – воронье,
И я достаю его ловко руками.

И к каждой ноге по бечевке креплю,
И плетью стегаю их черные спины.
Но двигаться им я пока не велю,
И молча делю их на две половины.

Все самки – ошую, и справа - самцы.
Натянуты струны бечевок до боли,
И крыльями машут мои чернецы,
И мчимся мы весело в чистое поле.

Я знаю - что скоро устанут тянуть,
Ослабят полет и усядутся в травы.
У тварей крылатых наметанный путь,
Нажраться сначала – потом за забавы.

И нити сплетутся, и птицы в клубок,
И будут любить, задыхаясь и плача,
Я брошу бечевку, и хрюкнет курок,
Ведь с ними нельзя и не нужно иначе.

Ах, черная падаль, на красной траве,
До снега сгниешь и исчезнешь навеки.
Лишь черная память мелькнет в голове,
Лишь вздрогнут от жалости влажные веки...

 

1977

Есть в русской осени особые часы,

Когда сады пусты, но снега нет в помине

И небо полно холода и сини.

Избытки безразличья и гордыни

Ложатся с виду равно на весы.

 

Уже зима живет, еще трепещет лето,

То – равновесья чудная пора,

В любовь и смерть высокая игра.

Пусть дождик льет как из ведра.

Ты перерос единственность ответа.

 

Тебя уже теплом не обмануть,

И холодом не вызвать больше страха,

Ах, баба белая, метель, слепая пряха,

Тебе достанется сухая горстка праха,

А мне – судьба и свет, не обессудь.

 

А поначалу тот осенний час,

В котором передышка от предела,

Пусть роща над откосом поредела,

Ведь до конца листва не облетела

И тихий свет над рощей не погас.

 

1977

Если вас угораздит напиться,
А потом, того хуже, – прозреть,
Не снимайтесь, как вольная птица,
Не горюйте, как в небе зарница,
Ради Бога не вздумайте петь.

Соберите тихонько пожитки,
И ползком уходите в леса,
Подражая в движенье улитке,
И свернувшись в березовом свитке,
Наблюдайте ветров голоса.

Тех жестоких с горячего юга,
Где куражится выстрелов грай,
Где гуляет песчаная вьюга,
Где положат, не брата, но друга
Прямо в землю, не в ад или в рай.

А едва отзвучит эта мука,
Второпях налетит из-за туч –
Самый страшный, печального звука –
Полуветер и полунаука,
Коим запад бесполый могуч.

Не встречай его, руки корежа,
И глаза наполняя слезой,
Пусть ряба эта мертвая рожа,
Пусть стары его руки и кожа,
Он по сути слепой, а не злой.

Посвирепей восточные бризы,
Полуласково в полуоскал –
Лучше б бури, репризы, капризы,
Лучше б пушки, кордоны и визы,
Лучше б море в штормину у скал...

Ах, как лезут в железную душу,
Как приятен и трепетен взгляд.
Этот шепот – разрушу, разрушу,
Задушу твои море и сушу,
Не пущу даже мертвым назад.

Вслед родная и пьяная вьюга,
Желтый отсвет и снежный финал.
Ты роднее мне брата и друга,
Ты опасней любого недуга,
Беспощадней сорвавшихся скал.

Дуй, кричи, что есть силы и мочи,
Вместе с лесом улитку развей,
Я, подкидыш коричневой ночи,
По тебе свои выплакал очи,
Уцелей, как-нибудь уцелей.

Дуют ветры – все страшные ветры,
Самый страшный – единственно мил.
До спасенья – лесов километры.
Для спасенья – лесов кубометры,
И тепло позабытых могил.

 

1977

Пахнет красной рябиной настойка,
Рюмка с серой белесой грязцой,
Я сегодня настроен нестойко,
Ты на прошлое голос настрой-ка –
Пробегись по манежу рысцой.

Да, я сам не хотел проволочки,
Ты лишь точно сыграла меня,
Я, родившись от страха в сорочке,
Не погиб, а угробил коня.
Как хребет его хрястнул тяжелый.
Был тот конь молодой и веселый.

Мы по кругу, по кругу, по кругу –

Столько вынесли рытвин – кабы
Подтяни я надежно подпругу,
Не доверься надежному другу,
Не послушайся звука трубы,

А теперь добирайся, хромая,
Грязь, как хлебы усердно меси,
Может выведет все же прямая,
Как велось в криволапой Руси.
Подсобляя хозяйке безносой,
Но дородной и сладкоголосой.

Не дошел. Да и ты не спешила.
Не дополз, да и ты не смогла,
С целым светом гуляла, грешила,
А теперь вот лицо перешила,
И обратно женой приползла.

Ну кому мы об этом расскажем,
Не друг дружке же ночью тайком.
Хлеб селедочным маслом намажем:
Ситный хлеб в упоении ражем,
Заедая крапленым пайком.
И свирепо прижмемся друг к дружке
На засаленной кем-то подушке.

 

1977

Четвертый час утра не кончится никак,
И сумерки низки, и речь твоя невнятна,
И разъясненье речи непонятно,
Но ясен главный смысл, как ясен черный зрак,
Увидевший в душе и ржавчину и пятна.

Да, да, - душа - того, без смазки третий год,
Скрипит еще, поет, но, вроде, как натужно.
Вы говорите ей – любви высокой нужно,
Чтоб, все забыв, она пошла вразлет.

Ах, бедная любовь, великая раба,
Ниспосланная нам для развлеченья тела,
Увы, летать душа и раньше не умела,
Когда была та ржавчина слаба,
На каждый вздох и плакала, и пела.

Вы опоздали – ржавчина в крови,
Рассудок бы сберечь, еще, конечно, руки,
Для разведенья ног, и для науки,
И для такой возвышенной любви,
Чтоб сами по себе рождались после звуки.

Чтоб вы страдали вроде как не зря,
Что жертвовали тоже не напрасно,
Ваш черный зрак наводится прекрасно,
И вы умны ни свет и ни заря,
Но вот зачем: мне главное – не ясно.

Нет, чтобы вдруг на шею да вразлет,
Да чтобы так, как вроде не бывает...
Но женщина и искренне живет,
И искренней не мене умирает –
Лишь в те часы, когда усердно врет,
А вот зачем – доподлинно не знает.

 

1977

Не суметь мне тебе объяснить –
Ни начало, ни повесть в разгаре,
И какой я бываю в ударе,
Когда разума лопает нить,
Как струна на гитаре.

И не звук, а начало звонка,
И не линия – кольца и кожа,
На лицо твое это похоже,
Как на ветку похожа рука,
Что по локоть обрублена, Боже,

Видишь, ею играю гопак,
На жужжащей о дерево струнке,
И в затейливом этом рисунке
Вызревает дурацкий колпак,
Но не лезет на череп никак.

Ты права – в этом нету геройства,
В этом только вина и война,
И любовь, но сегодня она
Не того, а обратного свойства,
Как для дома двузначна стена.

Все теперь и понятно и просто,
В этой жизни – иначе грешно,
И немного, но в меру смешно,
Как береза смешна у погоста,
Вот такого же малого роста.

На неточный удар не пеняй,
Звук оборван случайно, но рьяно.
Эта повесть в финале романа –
Мой единственный призрачный рай,
Что со светом уходит с экрана.

 

1977

Когда уходит день – из глаз, вовне, наружу,

Когда выходит ночь на небо, не спеша,

Причастность ли судьбе минутной обнаружу,

Когда не говорит, а молится душа.

 

Когда повремени – и вслед забудешь слово,

И только позови – надвинется покой,

Не тот, что знак любви, а тот – первооснова,

Текущий под землей невидимой рекой.

 

И в нем купай коня и женщину открыто,

И с виду утони, уверив близких в том,

А сам потом ступай по краешку зенита

Дорогою любой, ведущий в отчий дом.

 

И будет день и час, и красный конь прискачет,

И грянет о порог железным каблуком,

И пусть с его спины дитя зовет и плачет,

И в шею бьет коня бессильным кулаком.

 

Они теперь твои, они твоя забота,

Легко их потерять и никогда – вернуть,

Ты выйди навсегда, открой скорей ворота,

Пока еще ничей лежит, дымяся, путь.

 

Спеши взлететь в седло, дитя рукой окутай,

Животное гони, но не сходи с ума,

Да... Женщина еще... – измерь ее минутой,

Не жди, не вспоминай. Она дойдет сама.

 

1977

Порыжела ржа за лето,
Волос рыжий поседел.
Истрепалась Лизавета
От своих болтливых дел,
Губы – воск, а щеки – мел.

Но еще в словесной силе
Виртуозней, нескромней,
Видно, лихо бабку били,
Много брошено камней –
Мальчик сжалился над ней.

И идут они за ручку,
По Садовой – мостовой,
Он ведет вот эту штучку
Лапой спело-восковой,
Нотой нежно-басовой.

То ли пел ли, мил ли, ты ли, –
Лизаветин голосок.
Мы то да, а вы-то пили?
От любви на волосок,
От людей наискосок?

Каблуки, как губошлепы,
И прижаты бок о бок.
Ну, прошли, пройдут потопы,
Коль не жалок к людям Бог, –

Лизаветин голосок.

- Что нам дело до потопа, –

Из его румяных уст?
Как потоп, пройдет Европа,
Коль ее загашник пуст,
Под ногами – скользь и хруст.

- Ну а дале, тем же чином?
- Нет другим и даже вбок.
Мне поздравить Вас с почином, –

Лизаветин голосок –
От любви на волосок.

Тоже вроде, как и даве.
Все слова, слова, слова,
Но в резиновом удаве,
Чья-то дышит голова,
Что была и нежива.

Но у них-то лепет, нега,
Разбежанье недобра.
Фарой – сверк, летит телега,
Без оглоблей и одра,
Словно брызги из ведра.

И чему уроды рады,
Кто ведет их род туда,
Где не льды и маринады,
А соленая вода
Вытекает без стыда.

И как дышат хрипло, разом,
Как, ощерясь, кожу жмут.
Разве мог бы равно разум –
Он как шут при Боге тут.
Умирают – не умрут.

 

1977

Остывает свод небесный -
Холода.
Нынче речи неуместны,
Господа.

Те возвышенные речи
Хороши,
Если бронза, если свечи...
Две души.

Если голос дан от Бога,
Если честь.
И в грядущее дорога
Тоже есть.

«Дили-дон» – бокалов пенье.
Нынче май.
Скоро пост, потом Успенье,
Дальше – рай.

«Дай, любимый, погадаю»!
- Погадай.
«Я сегодня умираю».
- Умирай.

Год семнадцатый за гробом
Побредет.
Наша гордая Ниоба –
Этот год.

«Дили-дон» – еще немножко
Мне налей.
Лица белые в окошке
Фонарей.

И октябрь в окно стучится,
Прост и прям,
Пожелтевшею страницей
Телеграмм.

«Дили-дон» – заупокойный
Звон и бой.
Если можно, то достойно,
Милый мой.

Если можно, то немного
Погоди.
Обрывается дорога
Впереди.

Остывает свод небесный.
Холода.
Дальше речи неуместны,
Господа...

 

1977

Почти убежал от удачи и шума,
От стона и плача, и бега, и свиста,
Но снова шабашит негласная дума:
И пялится око умно и угрюмо
Новопреставленного Евангелиста.

И руки, что пряли, пахали и жали,
И очи, что мимо смотрели работы,
Дабы не дрожали, к оружью прижали,
Заряды забили в святые скрижали,
И прем, упакованы в речи и роты.

О, Господи, хочется хлеба и воли,
Как хочется слова, не крови и пули,
Пусть не без печали и смерти и боли,
Пусть с долею страха в невольном глаголе,
Чтоб прежде свершили и после уснули.

Но этакой блажью терзаться в рассудке
Не выйдет, мой милый, не выйдет без крови,
Соленые слезы, соленые шутки,
Лишь с виду печальны, не важны, не жутки,
Полки лишь в засаде, полки наготове.

Не хлебом единым... но все-таки хлебом,
Не верой одною... но все-таки верой...
Не промыслом вечным и, к счастью, не небом,
Тому – Святополком, а этому – Глебом,
Но рано ли, поздно, а – полною мерой.

 

1978

Мы связаны бываем с целым светом –
Листком бумаги, ниткой телефонной
И детскою игрой в любовь и долг.

Но вот приходит время расставаться,
И нити рвутся с треском или тихо,
И, кажется, ничто уже не тронет
Твоей души – ни искренность, ни право
Убить тебя реально или в мыслях.
Живешь в лесу и ходишь за грибами,
И ловишь рыбу даже равнодушно,
Забыв, что у нее, быть может,
Подобная твоей, угрюмая и нежная душа.
Отрезав голову и выпотрошив рыбу,
И вылив на железо масло,
Что привезла тебе печальная курсистка;
Застенчиво на нежность намекая,
Еще когда ты был свободен,
Не всунут в одиночество,
Как голос в тело, как гвозди в банку из-под краски,
Как мышь по шею в мышеловку,
Как скальпель в глаз, и как в кулак змея.
Однако же, вернемся к сковородке.
Зажарив рыбу на шипучем масле, –
Полезной памяти курсистки,
Ты вытащишь из банки из-под краски
Хорошие и правильные гвозди
И, обкусав, конечно, не зубами –
Кусачками округлые головки,
Вобьешь их в стену.
Для чего же рыба?
Конечно же, для силы.
Хороший завтрак прибавляет силы.
Но главное – сумей не переесть.
Потом восстань, помой посуду,
И, разбежавшись, стукнись головою,
Но если смел, полезнее – лицом
Об эту стенку. И когда железо
Войдет в твою расколотую плоть,
Ты, как и я, сумеешь ощутить
Живую связь тебя и мира,
Конечно, если гвозди
Уже успеют заржаветь от влаги –
В лесу ее всегда намного больше,
Чем в городе, напичканном теплом и духотой.
Так, если ржавчина, считай – пришла удача.
Побившись головой или лицом
Об эти гвозди,
Иди живи, и пусть гниет лицо,
И вот когда слепой, в коросте,
В хлопьях гноя, ты закричишь,
Не выдержав гниенья,
Сумеешь ощутить, с какою силой
Твоим несчастьям сострадает мир,
Умри потом спокойно. Не забудут,
А будут говорить:
Он просто глуп,
Не стоило так биться головою,
Не только что лицом,
Смотрите, ничего не изменилось...
Ты им не верь, и не печаль души,
Как воды, загорожены плотиной,
Когда-нибудь весной сумеют путь найти –

Внизу ли, сбоку, а может, через край перевалив,
Когда-нибудь, но выйдут за пределы водоема
И проведут свою полезную работу.

Так твой поступок незаметно
Для их ума
Изменит их и жизнь и представленье,
О том, как следует и жить и поступать,
И даже, к счастью,
Изменит жизнь неверующих в это.
Но какова механика влиянья
И в чем секрет, и сам я не пойму.
Но станет мир щедрей на состраданье,
И никакая сила помешать не в силе
Забытой боли сделать милосердней
Живущих после нас,
И вслед за нами.

 

1978

Как летний вечер душен и протяжен,
И потным жаром тянет от камней,
Да, путь земной недолог и продажен,
Так человек на кол бывал посажен,
А вот за что – всевышнему видней.

Не умирал, в сознаньи пребывая,
Сквозь боль смотрел туманную окрест –
А сквозь нее земля плыла кривая,
Каленая, сквозная и живая,
Похожая на чашу, а не крест.

И первый день толпа еще глазела,
Хоть скорбный вид ее не веселил,
Как хорошо и плавно гибло тело –
Оно еще жило, оно уже летело,
Да, на колу, без примененья крыл.

На день второй заела ждавших скука.
И то – прождали сутки с небольшим.
- Молчит, - сказали, - надо же, ни звука,
Смотреть и ждать бессмысленная мука, -
И разошлись, растаяли, как дым,

Дым от костра, от спички, от пожара,
Дым от судьбы, от истин, от времен,
Дым от сгоревшего земного шара,
Дым юности, любовного угара,
Дым выцветших хоругвей и знамен.

На третий день сломило тело волю.
И мир, как дым, растаял из очей,
Живой внутри себя, он жил, еще позволю
Сказать, что выбрал сам указанную долю,
Единственный средь них, ненужный и ничей.

И девочка, зеленые сапожки,
От сытости похожа на слона,
Швырнула камень хоботком ладошки,
Движеньем гибким, как походка кошки –

Да жив ли он, и метка ли она?

Конечно, как стрелок закваски экстра-класса,
Как мастер мастеров-ухватки-хоть-куда,
Ударил камень в грудь, ускоренная масса,
Пустила кровь, достигла даже мяса –
И дальше в путь, как по камням вода.

И он вздохнул и мир увидел снова,
И счастлив был, что жизнью наделен,

Дымил закат, что было так не ново,
Не без него – и то была основа,
Что нежен был его разумный стон.

 

1978

Вы видели, как медно-тяжело,
Не долгом движимы, но – правом,
По камню, по лесам и травам,
Дороги мимо, через скалы,
Где наверху насуплены орлы,
Идут мужи оставленных времен,
Главою задевая небосклон.

Я видел их. И видел, как один
Из нас ступил навстречу этой рати,
И вынул вдруг – с какой, скажите, стати? –
Покрытый зеленью аршин.
И, путь пройдя от туфель до вершин,
Обмерил на ходу длину ушей и носа,
Не одного не обронив вопроса.

Затем ушел и скрылся от людей,
А я бежал за медными стопами,
Я прял, как лошадь близ волков, ушами,
Я жертвы ждал, неведомых идей,
А наглеца ругал я: «Лиходей,
Как мог коснуться он прекрасно медных лиц,
А не лежать в пыли пред ними ниц».

Текли года. А шаг их все твердел,
Знакомый жест у главного сорвался,
Но я до смысла жеста не добрался
Или, верней, осмыслить не посмел,
Хотя не знал других на свете дел,
Как где-то сбоку мельтешить рысцой
Питаясь подаяньем и пыльцой.

Я чуда ждал – разгадки бытия,
Я был влеком и волей и обетом.
Не отставая ни зимой, ни летом,
Смотрел завороженно я,
Одну мечту лелея и тая –
Понять, постичь и встать в тяжелый ряд,
И в землю опустить свой медный взгляд.

И вдруг – о ужас, новый поворот,
Мне обнажил в ряду их прибавленье,
Будь проклято тяжелое мгновенье:
Тот измеритель, выскочка, урод,
Шел величав, сведя надменно рот,
Главою задевая небосвод...

Из тела жизнь уходит ввечеру,
Тяжелый ряд за сумраком не виден,
Ушедших жребий для меня завиден,
Как холодно, как пусто на ветру,
Остатки сил последних соберу
И повторю их странные слова...
Что жизнь всегда прекрасна и права.

 

1978

В прокрустово ложе положен дурак
И вынесен после наружу.
Доволен дубина, охотник до драк,
Что вынесен прямо на стужу?
Вот первое действие жизни такой,
Второе – заслуженный – тут же покой.

Не опытом школьным ему пренебречь,
Когда предлагают и шапку, и шубу.
Ну, ноги короче. Но голову с плеч –
Не сняли родную голубу.
А зря, между прочим, такой голове
Валяться бы место – в замерзшей траве.

Но в сани, да в дом, да на лавку сынка –

И в слезы, содеяв, мамаша.
На стол полведра со звездой коньяка,
В закуску – оладьи да каша.
И выжил, воскрес, отошел, раздобрел,
Полчетверти века свободен от дел.

Но действие третье невольно грядет,
Рожденье наследника – хочешь, не хочешь.
Случайная баба к тебе подойдет,
И ночью над ней со стараньем хлопочешь –
Недюжинный даже здоровому труд...
Но вырос огромней тебя баламут.

И ты ли, не ты ли – в том нету беды,
Но ложе железное брошено в море.
Обломки плывут и торчат из воды,
Владельцы повесились вскорости с горя,
О, бедные люди. О, бедный дурак,
Об этой беде ты не думал никак.

Финал – не финал, но попроще лежак,
Дурак и потомок собрали,
На новом усердно и новый дурак,
Ишачит сегодня в финале...
Замена, конечно, была хороша.
У сына на палец короче душа,

Но ноги в порядке, но сердце – мотор,
Работает споро и лихо.
Не понял я, правда, Творца до сих пор,
Лишь горблюсь покорно и тихо,
Но им помогаю, калеку – люблю.
Чуть меньше, чем он, милосердно рублю.

 

1978

Темна душа, темна не потому,

Что путь далек или еще неясен,

А то, что нет ровесника уму,

Живому сердцу больно одному,

А день велик и истинно прекрасен:

 

Разгадка есть на день или январь,

На жизнь твою и на мою в придачу,

Так занеси в наш тайный календарь,

Что о тебе я, остывая, плачу.

 

И то, что я тобою был ведом

Все наши дни или, точнее, сроки,

Я сам лепил не скоро и с трудом

Наш голубой, наш запоздалый дом,

А мы в итоге снова одиноки.

 

И потому я добро ухожу,

Как тает снег для глаза незаметно,

И, подходя к земному рубежу,

Я никого прощально не сужу –

Все сущее по сути – безответно.

 

Мелькнула тень. И зимний день погас.

И позади прощания граница,

И в долгий путь благословляют нас -

И быль потерь. И счастья небылица,

 

1979

Оборвана нить, и надеяться только на чудо

Осталось судьбе и особой закваски строке.

И чашу поднес и уже прикоснулся губами Иуда,

И плата за это зажата в его кулаке.

 

И крест натирает плечо, и простуда глаза наслезила,

Какая работа – исполнить искомый завет.

Уже и копье подымает в сверкающем шлеме верзила –

Вот сердце стучало, надеялось. Вот его нет.

 

Теперь, отстрадав, и не худо подумать о страхе,

Который осилило сердце в последний момент.

И мертвому телу приятна шершавая шкура рубахи

Приколот к кресту, как к столу под ножом пациент.

 

А ну как не выйдет затея с твоим воскрешеньем,

Волнуется Бог, и волнуются, маются мать и отец.

И все же – о чудо! – верховным и умным решеньем

Ты встал и идешь, и летишь надо мной наконец.

 

Но время проходит, и эта иссякла развязка.

Бессмертных судьба для имеющих смерть – не урок.

Ни ада ни рая, лишь в Риме покоится мертвая маска.

Которую там обронил улетающий в небо пророк.

 

1979

Предугадать нетрудно, и давно –

Я вижу смерть с лицом белее мела,

Она ко мне сквозь грязное окно

Все приближает стынущее тело.

 

И день придет, настанет этот срок,

Когда, обняв озябнувшие плечи,

Я повторю бессмысленный урок,

Связав слова в бессмысленные речи.

 

Я совлеку лохмотья и сомну,

И ляжем мы, любя оледенело

И поздний час, и раннюю весну,

И по земле развеянное тело.

 

Как хорошо, что это навсегда,

Что ты моя, что время бесконечно,

И вниз скользит полынная звезда,

Как мы теперь – и круто, и беспечно.

 

1979

О, как давно и хмуро, и пустынно
В моей стране, не ждущей никого,
Так не казни нас, Господи, невинно,
Несправедливо – всех до одного.

Дела – труба. И род людской грядущий
Успел забытым в прошлое уйти,
Всеведущий мой Боже, Всемогущий,
Прости вину и укажи пути.

Не милости прошу, но состраданья,
В чем виноват, в чем не был виноват.
Я – человек, частица мирозданья,
Последняя из множества утрат –

Со мной уйдет и образ Твой, и слово,
Уйдет со мной наивный Твой завет,
И никогда не возвратятся снова –
Есть к смерти путь – дорог обратных нет.

Так мало уцелело от потопа,
Погиб народ и выжили рабы,
Погиб Китай, погибнет и Европа,
И русский лес пойдет им на гробы.

А сами, упокоены Тобою,
Погибнем второпях, истлеем не спеша,
И пусть всегда над нашей головою
Сияет неубитая душа.

И мы, как Ты, ни в чем не виноваты,
Ты вечно жив и вечно мы мертвы.
Прекрасны все исходы и утраты
Троянских стен и каменной Москвы.

 

1979

Кружится синий лист, дрожит сухое тело,

Колеблется трава – лишь ветер недвижим,

Как хорошо лететь, не ведая предела,

И знать, что этот лист мы музыкой кружим.

 

Как хорошо лететь и падать, тихо тлея,

Как тает снег и лед, и жизни нашей срок,

А мимо – сон, и явь, и лунная аллея,

Где шепот, и шаги, и птичий голосок.

 

Где некогда рука любила верно руку,

Где никогда для них не кончится тепло,

И вот они живут, опередив науку,

И та же птица к ним клонит свое крыло.

 

Да осенит их день, и этой жизни тленье,

Да осенит их ночь и сохранят века,

Рука лежит в руке последнее мгновенье...

Мелькнули жизнь и свет... – в руке лежит рука.

 

1979

                       А. Латыниной

 

Покуда боль не одичала

И не кончается добро,

Мы начинаем жизнь сначала,

Мы начинаем все сначала,

Что, может статься, и старо.

 

На склоне дней, горы на склоне

И где-то возле сорока

Опять тоскуем на перроне,

Мелькнет ли вдруг в пустом вагоне

Тебя узнавшая рука.

 

И день мелькнет, и вечер прежний

Так не похож и так похож,

И что с того, что безнадежней

Дорогой той же, но безбрежней

От смерти медленно идешь.

 

Устань, душа, ведь ты остыла,

Как солнца круг, сошедший в даль.

Не ново то, что с нами было,

Но ново то, что это было,

Вот слишком кратко – это жаль.

 

Так начинаем жизнь сначала,

Жизнь без начала и конца?

А может быть, не так уж мало –

Друг с другом сомкнутых устало

И две руки, и два кольца...

 

1979

Ничьей красой – ни разу не сражен,
Ничьим умом и светом не влекомый,
Живу легко, давно заворожен –
Мелодией нездешней, незнакомой.

Я не смогу, пожалуй, передать,
Ее оттенков, смысла, назначенья,
Но чей-то голос каркал: «Исполать…» –
И раздавалось тихое свеченье.

Как будто две протянутых руки
Свечу и солнце пальцами сжимали,
Но два луча – тем пальцам вопреки –
В глаза мои, колеблясь, проникали.

Те два луча – добра и красоты –
Великий луч и еле различимый.
И между ними – падший с высоты
Зеленый луч, ничтожный и ранимый.

Пусть их союз тройной непостижим,
Пусть их напев не высвечен до яви,
Но слушаю и ощущаю им,
Что ни постичь, ни рассказать не вправе.

В тот миг мой взгляд безумен и незряч,
В тот час мой слог запутан и нелепен,
Но видите, как сонный этот грач
В одном глазу горит, великолепен,

И кожа воздух пьет, как камыши,
И рук сальцо о хрупкий ветер трется.
Летит дуга заломленной души,
И в ось она уже не разогнется...

Чтоб смысла круг катить, не уроня,
Рассудку след заметный намечая...
Четвертый луч – заветного огня.
Слепой полет. Последняя прямая.

 

1979

Всех близких одолеть – немыслимая драма.
Всем близким уступить, зачем же было быть.
Мохнатый жесткий лоб, нацеленный упрямо.
Все крутится во лбу губительно динамо.
Желанье удивить свою являет прыть.

Одна судьба в щепы. Другую горе лечит,
И третью мне дано разрушить до конца.
Бессмертная любовь возвышенно калечит,
Как тот Иезуит во имя мертвеца,
Творящий в полдуши, живущий в пол-лица.

Костер в лесу горит, и варится картошка,
И булькает кагор, и кружатся дымы.
Была сперва трава, и вот уже дорожка,
И вот уже страна, посередине – мы –
Похожие слова, и разные умы.

Теперь отладим жест, чтоб было больше сходства,
Как техника проста – убийства во любви,
Чтоб до конца постичь напрасного сиротства,
Тяжелый поворот рассудка и крови.
И это лучший путь и в стари, и в нови.

Еще дано растаять иль замкнуться,
Остыть и пощадить, и даже не узнать.
Так ветви от снегов к земле бессильно гнутся.
Пора снегам уйти, пора зиме очнуться...
Но если бы вершить легко, как понимать.

 

1979

Воробьиный день осенний
В ночь порхнул и не погас.
Длится несколько мгновений,
Как сомнений долгий час.

Что там было – только руки?
Только зеркало в очах.
В междометии разлуки,
При погашенных свечах.

В серебристо-белом страхе,
С золотой копной стыда,
Тихо плавали рубахи,
Между «нет» и снова «да»,

Между небом и рассудком,
Между словом и слезой,
Между желтым промежутком,
С болью древней и сквозной.

Полужив, ты плыл оттуда,
Полужив и полустар,
Недобыло в мире чудо,
Пусть за нас добудет дар.

И, стирая в хлопьях пены,
Память серую свою,
Той мгновенной перемены
Я дарованность пою.

Я молюсь ей. И заботой,
Жизнью, будущим плачу.
Гасну тихо за работой.
Гасну. Плачу. И – лечу...

 

1980

Начинаю страницу построже,
Что на взгляд недалекий бела,
И кругами волненье по коже.
Отчего это, господи Боже,
Мне любая душа тяжела.

Отчего я несу, погибая,
Отчего леденею, любя,
Отчего я, судьба золотая,
В откровенье с прохожей играя,
Никому не доверю себя.

В этом белом и солнечном свете,
В этом тесном и теплом мирке
Нас не лечат ни книги, ни дети,
И свинцовы ременные плети,
Что живут в полюбившей руке.

Домолюсь, допишу, все печали развею,
Доскриплю, долюблю и остыну, устав,
Как остынет земля, так и я донемею,
Долечу, дозову, горячо, как умею,
Эту роль, эту жизнь на лету доиграв.

И когда налетят ледяные метели,
Те, что север послал захватить города,
Я хочу, чтоб тебя эти мысли согрели,
Чтобы тихо они и горели, и пели,
Чтобы выжила ты, как земля в холода.

Я тобою раним, но ты сердца не мучай,
Милосердия нет, и не будет его никогда.
Ты всего лишь земля и не можешь быть солнцем и тучей,
Так рожай и люби все такой же везучей,
Да храни тебя вечно твоя золотая беда.

 

1980

Выступая из тьмы недалекой,
Круглым камнем из свежих руин,
Светит месяц в ухмылке широкой,
Как монгольской породы раввин.

И печалью его наблюдаем,
И заветом всевышним разъят,
Я смотрю, как и мы улетаем,
В этот воздух, где звезды висят.

И смотрю и теряю не время,
Не надежду, не память, не сон,
Я смотрю, как пробитое темя
Выливается медленно вон,

А за ним и деревья и травы,
А за ним и дома и судьба.
Я напился всевышней отравы,
Чем насильно поили раба.

И веду эту белую массу –
Как пастух белорунных овец –
Хладнокровную мертвую расу,
Вымерзающую наконец.

Не на юг мы идем, не обратно,
Где гниения мертвый закон,
Где мы жили давно, вероятно,
До сибирских своих похорон.

Мы все дальше на север проклятый,
Где от холода выживем в дым.
Где нас мученик самораспятый
Не достанет отмщеньем своим.

 

1980

Движение руки. Движение ума,
И вот еще виток, и вот еще удача.
Стучат ко мне в окно деревья и дома,
Прощаясь, но любя, смеясь, но полуплача.

Стучат, чтобы теплом своим меня согреть,
Не на лету, во сне, не в яви, а в покое,
И глухо так, и мелодично впредь,
Как бронза звон-о-звон, как слово медь-о-медь,
Что, если бы пришлось достыть и донеметь,
Успел я перейти в значение другое.

И там еще добыть полсрока не спеша,
И отдышаться так, чтоб сердце не болело,
Я, ваша светлость, сам, прекрасная душа,
Продел сквозь ушко слов истонченное дело.

И в выигрыше я, но в проигрыше тоже.
Мне б только додышать, мне б только донести.
Как движется рука по полусонной коже,
Как движется рука, о рукотворный Боже.
Чтоб то, что не спасти – нечаянно спасти.

 

1980

                                М.Чудаковой

 

На добро отвечаю добром,

Равнодушьем на зло отвечаю.

Я любую судьбу примечаю,

Постучавшую бережно в дом.

 

И в столице, и в самой глуши,

До последнего слова и дела

Я с любым, кто не предал души,

Своего достигая предела.

 

В этой жизни еще наугад,

В этой жизни короткой и тесной,

Никому до конца не известной,

Только имени доброму рад.

 

Слишком малый нам выделен срок,

Чтобы, меря бессмертием годы,

Злу ответить я чем-нибудь мог,

Не нарушив законы природы.

 

1980

 

                                        Г. Гачеву

 

Власть вертикали слишком велика,

Чтоб твари уподобило нас бремя

Забот и бед, чем медленное время

Гнетет к земле нас долгие века.

 

Я вверх расту, и корни не в земле –

Они туда – за облако и вьюгу –

Скользят винтом по сумрачному кругу,

И пропадают истины во мгле.

 

Ты дерево рукою погуби

И вырви вон с корнями – глянет яма.

Сруби меня – и в небе будет яма,

С корнями неубитыми в глуби.

 

1980

                       Владимиру Сидорову

 

Все пройдет, все растает в тумане,

На коне пролетит, как весна.

И опять тишина на кургане,

Где недавно гремела война.

 

И леса облетают поспешно,

И река остывает в ночи.

И, прощаясь, кричат неутешно,

Собираясь в ватаги, грачи.

 

Все пройдет, и растает, и сгинет,

Заметет и дорогу, и след.

Только солнце меня не покинет,

Не ослабит спасительный свет.

 

Только женщина в ласке прощальной

Не обманет и будет щедра,

Только век мой, больной и печальный,

Осенит нас крылами добра.

 

Вяньте, травы, и мерзните, реки,

Облетайте покорно, леса.

Покрывайтесь морщинами, веки,

И старейте, друзей голоса.

 

Изменяйтесь, знакомые лица,

Превращайтесь, деревья, в кремень,

Пусть к закату устало стремится

Каждый век, каждый час, каждый день.

 

Все равно среди рая и ада,

Средь ночной нестареющей тьмы,

То ли веры мерцает лампада,

То ль горим еле видимо мы.

 

1980

Тихий омут возле мельницы,
Ивы падают отвесно.
Все наверно перемелется,
Утрясется, переменится,
Будет даже интересно,
Что когда-то било-мучило
И по свету помотало.
Было счастье мне поручено,
Из него я сделал чучело,
И того потом не стало.

Все, конечно, перемелется...

 

1980

Когда тебя та, что любила – забыла,
Когда все, что было – быльем поросло,
Спасти себя верой, что, точно, любила,
По-бабьи, по-детски, бездарно, бескрыло,
Толкала, спасала, как лодку – весло.

Когда к тебе та, что любила, остыла,
И в камень ушла и истаяла в пар,
Дорогой крутой – до последнего пыла –
Ползи, подыхай, упирайся бескрыло,
Пока еще жив и нисколько не стар.

И помни – ни смерти в казенном уборе,
Ни пеплу, ни порче, ни дням, ни годам
Не взять нас с налету, на наше же горе,
Ни завтра, ни прежде, ни вечно, ни вскоре,
Ни в лоб, ни в обход, ни с грехом пополам.

Пусть ширится око, вбирая не время,
Не сумму дорог, и кругов, и преград,
Пусть мысль прорастает сквозь твердое темя,
Как корку асфальта набухшее семя
Пробило наружу рожденье назад.

И пусть то, что ныне – за это расплата,
И дождь барабанит всю ночь по окну,
Нам было счастливо, крылато когда-то,
Когда-то,
Когда-то...
Минуту одну.

 

1980

Любовь – это страшное чудо,
Смертельно его торжество,
Вот выживу и позабуду
Свинцовое счастье его.

Мы, к счастью, болеем не часто,
Чем хочешь, чуму назови,
По паре на вечность, и – баста,
И хватит об этой любви.

Пусть жены рожают бесстрастных,
Пусть множится род без чумы,
Разумных рожают и властных,
Холодных, как камень тюрьмы.

И если засветится чувство,
В безумных от счастья глазах.
Да здравствует ствол и искусство,
Всесильный, всевидящий страх.

Что счастье размажут по стенке,
Что душу развеют во тьме,
Что спрячут в железном застенке,
Как в тигле, расплавят в уме.

Тогда только жизнь и возможна
На этой земле не на миг.
И истина та непреложна –
Твердит полумертвый двойник.

 

1981

Катаю шары золотые,
Зеленое порчу сукно,
И липы еще молодые
Стучатся негромко в окно.

Мол, глупо часы и недели
Гонять золотые шары,
Мол, есть на земле у Емели
Забота важнее игры.

Как ветер заметен по кроне,
Придавленной силой к траве,
Так мир пребывает в поклоне
Ее совершенству молве.

Не той – и безродной, и низкой, 
А вещего слова молве –
Всевышней, всесущей и близкой,
Всеведущей вечно молве.

А ты, ее жизни крупица,
Посмел от работы устать,
Не смеет не мертвая птица
В стеклянной коробке летать.

И липы, исполнены долга,
Разбили с размаху окно,
И мерно, и больно, и долго
Сдирают, как кожу, сукно.

И лузы листвою забиты,
И выброшен в воздух – лечу –
И запахом гибельным липы
Усталую душу лечу.

И вторя железной подсказке,
Пока не упал, бормочу:
... Катаю шары золотые,
Зеленое порчу сукно...

 

1981

Привыкаю к коридорам

Без шагов и суеты,

Даже к воздуху, которым

В такт со мной дышала ты.

 

Привыкаю к предстоящей

Долгой солнечной зиме,

К жизни, с виду настоящей,

С болью мертвой на уме.

 

Привыкаю круг за кругом,

Шаг за шагом, не спеша,

Ты была мне верным другом,

Мой двойник, моя душа.

 

Привыкаю, как деревья

Привыкают к холодам,

Как старинные поверья

К строчкам книг и телеграмм.

 

Привыкаю неизбежно

И во сне, и наяву.

Так деревья листья нежно

Опускают на траву.

 

Понемногу каменею,

Смерти здешней не боюсь,

Привыкаю, как умею,

Дальше – лучше научусь,

 

Из тумана утром рано

Светит желтое жнивье.

II болит святая рана –

Сердце глупое мое.

 

1981

ПАМЯТИ САШИ ТИХОМИРОВА

 

Судеб стыки, жизней стыки,

Стыки дней, и лет, и дат,

Оборвутся в чьем-то крике

И не свяжутся назад.

 

Быт ли руша, жизнь торгуя,

О ребенке хлопоча,

Больше, слышишь, не могу я

Не не слышать, как, стуча,

 

В такт колесами стуча,

Может – поздно, может – рано

Электричка из тумана

Надвигается, крича...

 

Дуя в судную трубу,

Тормозя железным телом,

Красный глаз горит во лбу.

Красный глаз в тумане белом.

 

Прочь с дороги, злая сила,

Не железный он – живой.

Электричка тормозила,

Упираясь головой,

 

Чтоб за этот срок мгновенный

Нитью жизни до конца

Оплести строкой нетленной

Роли друга и отца.

 

Роли мужа, мага, света,

Исцелителя сердец,

Безымянного поэта,

Бедной твари, наконец.

 

Роль святого человека,

Роль продолжившего род,

Роль приметы страшной века,

Где на нас машина прет.

 

Роль раздавленного бытом,

И – от мысли в горле ком –

Прежде женщиной убитым,

И повторно – колесом.

 

Все на свете справедливо.

Каждый день – последний день.

Жизни крохотной огниво

Не осилит тьму и тень.

 

Каждый день – туда ворота,

Что ты сделал – весь итог,

Жизнь и миг – до поворота,

Жизнь и миг – единый срок.

 

Пусть зима, пусть мало силы,

Пусть по шею в землю вбит,

Все, что сделал до могилы,

До черты, где был убит –

 

Суть твоя, предел, расплата,

Мной услышанный завет.

Тяжело, гремя крылато,

И ни в чем не виновато,

Смерть неся и яркий свет,

 

Неизбежно и не пьяно,

На минуту разве рано.

Тормозя и грохоча.

В такт со временем стуча,

 

И давя в слепом усердье

Души, судьбы и умы,

Жизни новой милосердье

Надвигается из тьмы.

1981

Узнал – не умер, не сошел с ума,

Не вбил в висок назойливый свинец,

Не сжег судьбы и не спалил дома,

А просто стал свободен, наконец.

 

Лишь в первый раз я сердце раскачал,

Чтоб лопнул шар, кровавый, как ракета.

Я каждый день, как судный день, встречал,

И дожил вдруг до нового завета –

 

Беги людей, коль хочешь уцелеть,

Не требуй с них ни истины, ни платы,

Уходит все, лишь остается медь,

В которой мы предавшими распяты.

 

Чем ближе ты, тем кара тяжелей,

Тем беззащитней перед каждой тварью,

Но ты живи, и сердца не разлей

На тротуаре теплой киноварью.

 

Ты их люби, прощая до конца,

Предавшую не оставляя душу.

Коль не случилось кары от творца,

Я тоже их за это не разрушу.

 

Всей самой белой памятью своей,

И черною – дотла и без остатка –

Жалей людей, воистину жалей,

Всю жизнь жалей, и медленно, и кратко.

 

1981

Скоро сердце не вздрогнет при встрече,

Не замрет от испуга на миг,

И уже равнодушные речи

Пересилят неслышимый крик.

 

Что нам, милая, ждать от рассвета,

От дождей за осенней стеной,

От такого забытого лета,

Где ты век вековала со мной.

 

Я не трону горячей ладони,

Не напомню тебе никогда

О цветах на осеннем перроне

И о теплой купели пруда.

 

Все прощают от силы по разу.

Милосердие – гибель души.

Оборви осторожную фразу.

Даже писем – и тех не пиши.

 

С этим почерком, кротким по виду,

И зачеркнутой фразой в конце

Позабуду я скоро обиду,

И печаль отгостит на лице.

 

Но когда-то, кончая устало

Век свой скорый в московской глуши,

Полувспомни, как тихо летали

Две в июне единых души.

 

Все же было за что зацепиться,

Удержаться в осеннем краю,

Где печальная теплая птица

Кружит в памяти, словно в раю.

 

1982

Потихоньку, тьма ночная,

Сердцу ворожи.

Ходит-бродит доля злая

Вечером во ржи.

 

Заколдуй ее, далеко

Унеси из глаз.

Что-то сердцу одиноко

В этот поздний час.

 

Замани меня звездою,

Посвистом крыла,

Этой темною рекою,

Что не скрыла мгла.

 

Замани, укрой надежно,

Спрячь от навьих чар,

Заколдуй, тебе не сложно,

Теплый светояр.

 

И потом лишь мне и полю

Тихо расскажи,

Как осилить нам неволю

Сумрачной межи,

 

За которой – те просторы,

Где ни слез, ни дат,

Только ветра разговоры

Слышимей стократ.

 

Только музыка да шорох,

Только снег да пыль.

Да еще горит, как порох,

По жаре ковыль.

 

1982

Мысли мерзнут на лету,
Жизнь проходит втихомолку,
Мало, впрочем, в этом толку –
Свет осилит немоту.

Вот дорога. Снег. И слякоть.
Дом. Чумазое окно.
Равнодушно и давно
Научились в доме плакать.

Но не менее, а боле
Продолжают чудно петь.
В этом доме живы впредь
Будут музыка и медь –
В ноте, цвете и глаголе.

За стеной старинной кладки,
Среди стульев и узлов,
Печек, бронзовых голов,
Изо всех худых углов
Лезут вечности манатки:

Веник – магии крыло.
Свечка. Зеркало. И – чашка,
Без чего на свете тяжко,
Коли с Богом развело.

А еще в придачу к глине –
Теплый до полу халат,
С тайным знаком мягкий плат –
Ромб с крестом посередине.

Пригодится для пиров
Незатейливая глина,
Жизни здешней половина
Ускользает от оков.

И поет халат чуть слышно,
Дверь входная в такт стучит,
Даже печка не молчит,
А шипит светло и пышно.

И когда незримый свет
Обретает плоть и голос,
Понимаешь: хлебом колос
Бредит бездну тысяч лет.

Ах, халат, он так летит,
Так на нем тепло и сухо.
Смотрит с нежностью старуха,
Рядом тает инвалид.

И качаться в нашей власти,
И кружиться нам дано.
Тускло светится окно.
Пыль на нем червонной масти.

Хорошо душе моей
И тепло, светло и чисто.
И летят два тихих свиста,
В плат укрытых до бровей.

 

1982

Лучше быть зависимым от ветра,

От земли и таянья снегов,

От безликой власти километра,

От безликой власти берегов,

 

Лучше быть зависимым от страха –

Страха смерти, старости, стыда,

От тебя, натруженная плаха

Божьего и светского суда,

 

Лучше быть зависимым до йоты

От судьбы неверной и скупой,

Душу доводящую до рвоты

Глухотой своей и слепотой,

 

Лучше быть зависимым от сплетен,

От чужой хулы и похвалы,

И от той, чей облик беспредметен,

От ее величества молвы.

 

Но минуй, страшнее, чем опека,

И страшнее, чем предсмертный час,

Эта власть живого человека,

Что возносит или губит нас.

 

Что отнять и дать имеет право,

Сокрушить, помиловать, спасти,

Или хуже много, чем отрава,

К славе горней душу вознести.

 

Лучше быть зависимым от Бога,

От его безликого суда,

И еще от совести немного,

Что не подводила никогда,

 

Лучше быть... но выбора не будет,

Беззащитны имя и судьба,

Где приказчик милует и судит,

И царя, и бога, и раба.

 

1982

Уходит речь из памяти моей,

Тепло руки в ладони остывает...

Прошу тебя, и музыку развей,

Которая в душе моей витает.

 

И этот жест, что бережней крыла

Птенца слепого в сгорбленной ладони,

И эту весть, что женщина была

Попутчицей нечаянной в вагоне.

 

И все ладони на сырой коре

В заклятии старинного обряда,

В осенней той и пасмурной поре

Московского святого листопада.

 

Освободи от смуты, наконец,

От ожиданья жаркого озноба,

От этих двух невидимых колец,

Связавших нас невидимо до гроба.

 

От страха новой встречи сохрани,

От всех надежд, что сердцем завладели.

Пусть ночи все и медленные дни

Для нас не собираются в недели.

 

Одно прошу у минувших времен,

Одной не излечить мне нежной жажды –

Оставь душе несовершенный сон,

В котором были счастливы однажды.

 

1982

Мне бы выдохнуть имя "Арина",

Мне б пустить его птицей в ночи,

Только знаю – судьбы половина

Не ответит, кричи не кричи.

 

Где по свету тебя замотало,

Что ни писем твоих, ни звонков,

Видно, мало нас било, и мяло

И ломало во веки веков.

 

Видно, был я наказан сурово

За чужие, свои ли грехи,

Но ни встречи, ни явного слова –

Только зов да больные стихи.

 

Да вверху через веси и долы,

Через весь этот звездный трезвон –

Безнадежного света глаголы

И размытый, нерадостный сон.

 

Только музыка долга и права,

Только дерево возле руки,

Одиночество слева и справа

Нашей встрече живой вопреки.

 

Ты права, если твердо решила,

Если что-то весомей любви

И всесильнее разум и сила,

Чем святое волненье крови.

 

Чем души беззащитная жалость,

Чем порыв без руля и преград...

Быть оставленным – экая малость

Для того, кто спасен и распят.

 

Кто, пропав в неприкаянном небе,

Позабыв золотое жнивье,

Как голодный молитву о хлебе,

Повторяет лишь имя твое.

 

1982

Как вдохну я в каменную душу

Самый малый доразумный стыд,

Я себя бессмысленно разрушу

От твоих нечаянных обид,

 

Не согрею сердце ледяное

Ни свечой, ни солнцем, ни лучом,

Никогда во веки не открою,

Чем я жив и мучаюсь о чем.

 

И не достучусь в твои темницы,

В лабиринтах душных задохнусь,

Как воздушно хлопают ресницы,

Я у них неведенью учусь.

 

Не придешь, не вызвонишь, не встретишь,

Не примчишься, пальцы теребя,

Равнодушье – истина и фетиш –

Ныне и вовеки для тебя.

 

Дослужу, доверю и не брошу,

Доползу до смертных рубежей...

Жизнь мою – спасительную ношу

Для самой себя – недоразбей!

 

1982

Мне кажется, что жизнь уже прошла,
И все, что есть – былого искаженье,
Так, эхо, тень, пустое отраженье,
Без стен и крыши крест и купола.

А я, дурак, прикручен к тем крылам,
Привязан, приторочен, присобачен,
И сам собой порядком одурачен,
Деля, уже со смертью пополам,
Любовь к крылам и нежность к куполам.

Еще рука в усердии тверда,
Еще душа скорбит по совершенству,
По суете, тщете и всеглавенству,
Но жизнь течет лениво, как вода,
Уже туда – неведомо куда.

Огонь полупотухших фонарей,
И свет звезды, летящей одиноко,
Других миров недреманное око
Мне ворожат, но – ямб или хорей –
Не различу при свете фонарей.

Такая музыка вчера еще вела,
Такая музыка вчера еще резвилась,
Но звук погас, и музыка разбилась,
И скрипка отрыдала у стола,
И отзвонили осень купола.

А жить еще так долго на земле,
Звезду искать и горевать о Боге,
Дремать и мерзнуть на чужой дороге,
И руки греть в полуживой золе,
Искать в добре и находить во зле,

И, обретя, бессмысленно терять,
И вновь искать, и находить другое,
И утра свет, и небо голубое,
И этих дней томительная рать –
Зачем течет – уже не понимать...

 

1983

Ах, как это и лепо, и просто

Жить с людьми по закону любви,

Понимая, что кожа – береста

И леса эти – братья твои.

 

Эти камни, овраги и кручи

И зерно в колыбели земли,

Эти белые пышные тучи,

Что текут неподвижно вдали.

 

Понимая, что б сколько ни билось

Ненадежное сердце в груди,

Жизнь – такая великая милость,

Что не важно, что там впереди...

 

1983

Дай подышать не велением воли –
Долгом своим и работой своей,
Бегом, тщеславьем, сумятицей боли,
Приторным словом удачливой роли,
Жизнью во имя идей и детей.

Дай подышать этим пьяным угаром,
Запахом мести, удачей стыда,
Чтобы не даром, не даром, не даром,
С этим своим перекрученным даром,
Я появился на землю сюда.

Бешеной плоти разлив не закончен,
Слово чумное не сдохло совсем,
Пусть засупонен, и пусть заколочен,
Точный удар еще страшен и точен,
Пусть я по-вашему равен и нем.

Снова – не песня, а кровь на рубаху,
Снова – не слово, а стон или крик,
Хватит, довольно, мы отдали страху
Дань уваженья, пора и на плаху,
Если ты воин и Бога должник.

 

1983

Продолжается работа,

Не кончается зима,

Облетела позолота,

Не прибавилось ума.

 

Только все же почему-то

Больше света впереди –

Стала медленней минута,

Хоть беги или иди.

 

Стали медленнее сутки,

Еле движутся года,

И меж ними в промежутке

Леты черная вода.

 

Да еще литая лодка,

Тяжела и велика,

Белый кормщик смотрит кротко

Сквозь меня на облака.

 

Что в его улыбке кроткой –

Страсть былая, давний бой?

Для меня он мост короткий

Между жизнью и судьбой.

 

Как он видит все, наверно,

Из своих свинцовых вод.

Жизнь прошла светло и скверно,

А могла – наоборот.

 

Кормчий ждет, года все тише,

Тише, медленней, страшней,

Словно крылья, кружат крыши

Среди улиц и огней.

 

И под тем крылом железным,

Так устало и темно,

Смотрит оком бесполезным

Одинокое окно.

 

1984

Сколько пропущено дней и ночей,
Сколько не тронуто снов и дорог,
Был я ничей и остался ничей,
Был одинок и опять одинок.

Машет ворона сонным крылом,
Снег на свету, свет на окне,
Что я опять все о былом,
Что это жизнь вспомнилась мне.

Завтра душа крикнет: «Лови»,
Бросит в ладонь счастья ключи –
Значит, и ей не хватает любви,
Нежных забот, света свечи.

Я ей в ответ смерти ключи
Тоже в ладонь брошу: «Держи».
Нежности свет, пламя свечи,
Брошу в ладонь с криком: «Держи».

Что за обмен мы совершим,

Вот и конец дней и ночей...
Листья хвои, бывшей ничей,
Бедная тень, медленный дым...

 

1984

Неужели все встречи случайны

И минута удачи – волна,

Чуть коснулся неведомой тайны,

А уже исчезает она.

 

Вот растаяли первые страсти,

Вот уходит любовная боль,

Вот и друг на изломе напасти

Завершает прилежную роль.

 

Вот ребенок встречает сурово,

Вот приятель подчеркнуто сух.

Виновато неточное слово

Или недругом пущенный слух?

 

Оправдаться, наверное, просто,

Все вернуть, что уходит из рук –

Все слова у чугунного моста

И сердец совпадающий стук.

 

Эти споры за чашкою чая

И погони за истиной вслух...

Только буду я так же, встречая,

Как приятель, печален и сух.

 

Мимолетное счастье законно,

А другого не знал человек,

Вот уже, промелькнув исступленно,

Исчезает в минувшее век.

 

Мимолетнее каждая встреча,

Мимолетней печали разлук.

И срываются нежные речи

На любой человеческий звук.

 

1984

 

Когда проходит жизни сон,
И взгляд скользит легко
За здешний мир, за небосклон,
За свет, что высоко.

Когда и боль, и красота
Не видимы душе,
Когда последняя черта
Видна в карандаше,

Когда возложены персты
На грань карандаша,
И прежний голос высоты
Не слушает душа,

Тогда откуда-то извне,
Вне логик и ума,
Приходит женщина ко мне
По имени Зима.

В ней столько жара и огня,
И бешенства и вьюг,
Что мне уже не до меня,
А лишь до губ и рук.

И крутит жизнь мою метель,
Дорога не видна.
И пью, давясь, горячий хмель,
Без устали, до дна.

 

1984

Осенней жизнью медленно дыши
И пей до дна надколотую чашу,
В бреду ума и ясности души
Прощальный час я нежностью украшу.

Не той – шальной и пьяной, не святой,
А той, живой, и медленной, и тихой,
Скользящей за предельной высотой
Звездой падучей, яркою шутихой.

Все позабыв, у краешка стола
Колдуй, лепи и выводи узоры,
Нам жизнь уже и тесна, и мала,
Так начинай невидимые сборы.

Не ближний путь, и много не возьмешь,
Добро и зло дели уже надежно,
Возьми любовь, но ненависть не трожь –
С ней можно жить, но вечно невозможно.

Тепло свое последнее раздай,
Зачем оно холодному покою,
Где не плывут ни Волга, ни Валдай,
И дна морского не достать рукою.

От каждой капли губ не отрывай,
От каждой капли вод и каждой капли суши.
Тяжелых век на мир не открывай,
Чтоб круг святой хранил живые души.

 

1984

Звено добра негромкого начну,

Звено навета выброшу из цепи,

Прощу друзьям и новую вину,

Как конь прощает бесконечность степи.

 

Вершится суд неправедный в душе,

И судят нас, за дело и не дело,

По всем законам вечного клише,

Которыми судимо только тело.

 

Ты подошла, в глазах твоих клеймо,

Какая мелочь – истина и право...

Вот две свечи, два зеркала в трюмо –

Кривое – слева, и кривое – справа.

 

О, как мы в глубину искажены!

О, как уходят в глубь они, мельчая!

И там внутри, где свечи зажжены,

Стоит стакан невыпитого чая.

 

И там, на дне, мерцание звезды

Да волосы неведомого мрака,

Усталых рук размытые следы

В созвездьи пса или созвездьи рака.

 

Размытых глаз тяжелая печаль,

Размытых губ кривая вереница,

И эта даль, такая в душу даль,

Что там Сибирь, и даже заграница!

 

Я, может быть, вернусь в грядущий век,

Куда еще ведет меня дорога...

На дне зеркал мерцает человек,

Искавший путь, а встретивший лишь Бога.

 

1985

Нагадали, нападали,
Накрутили снега,
Может, надо – но надо ли
Мне осилить врага?

Выйти в поле железное,
В эту медную рожь,
И над самою бездною
Напороться на нож.

Или жизнь осторожную
У другого отнять,
Чтобы звали безбожною
Народившую мать.

Или выстроить весело
Не дома – терема,
Чтобы ты занавесила
Эти окна сама.

Чтобы руки раскинула
Наяву, как во сне,
Чтобы прошлое минуло,
Но очнулось во мне.

Чтобы плыли и падали
Эти слезы из глаз,
Может надо, но надо ли
В этот утренний час?

 

1985

Ничего мне не надо от Бога,

Ничего мне не надо от века,

Только счастья земного – немного

Да родного душе человека,

 

Что ты выдумал – в этой разрухе,

В этом близком аду и содоме.

Где усталые мысли – старухи

Доживают в разрушенном доме.

 

Чем ты можешь, безумный, за это

Заплатить мудрецу и пророку –

Невелик капитал у поэта,

Да и мало в нем толку и проку.

 

Два стишка на возвышенной ноте,

Две слезы по убитым и павшим,

Две молитвы – любви и работе,

Всем желавшим и ныне уставшим,

 

А еще – бесконечной печали,

Одиночества тихие звуки,

Ты расплатишься этим едва ли

За родные и добрые руки.

 

За крупицу земного уюта,

За надежду, что это по праву,

За дорогу, свернувшую круто,

Может – в гибель, а может – во славу,

 

Ну, а может – в такое болото,

Что не выдрать ни душу, ни ноги,

Где топили, и топят кого-то

И событья, и люди, и боги.

 

И ничто не спасет от развязки,

И к кому апеллировать, боже, –

Бесконечная линия ряски

Изумрудно-коричневой кожи.

 

1985

Испанская песня

 

Испанец Родриго пришел к своей милой впервые,

И плыли за окнами в небе вдали облака голубые.

 

Испанец Родриго сказал, что она для него как мадонна,

И тронул ей руки, и тронул ей губы, конечно, влюбленно.

 

Она же любила кого-то, но точно кого, к сожаленью, не знала

И с этим испанцем судьбу свою тотчас руками связала.

 

И годы прошли – десять лет они жили прекрасно,

И ей показалось однажды, что жили, конечно, напрасно.

 

Когда этот кто-то пришел к своей милой впервые,

То плыли за окнами в небе вдали облака голубые.

 

И тронул ей губы и руки, сказал, что она для него, как святая,

И долго она горевала, по небу устало летая,

 

Что где-то на острове чудном живет ее главный избранник,

Гуляка, безбожник, на острове чудном и странник.

 

И ждет не дождется, и ждет не дождется, теперь уже точно,

И любит ее, и лелеет, и молится милой заочно.

 

И тихо она повернула, по небу устало летая,

И кто-то вослед ей сказал еле слышно: "Родная..."

 

Она же давно торопилась, спешила, летела,

И тело ее облаками вверху голубело.

 

И плакал безбожник, и видел высоко впервые,

Какие вверху облака, как она, голубые.

 

Сперва облака, но потом уже тучи, конечно,

И дождик над островом падал и лил неутешно,

 

И остров он смыл, и, конечно, безбожника тоже,

Потери на этой земле бесконечные множа.

 

И плакал Родриго, и "кто-то" уже не впервые...

И плыли и мимо и дальше, все дальше, конечно,

                                                                    вверху облака голубые.

 

16 февраля 1985

Где-то помнят Трояна и Сима,

Где-то плачут о бедной Марине,

На развалинах древнего Рима

Или в нынешней древней Мессине.

 

Почему же мы так безымянны,

Безголосы, неслышимы стали,

Погорят и погаснут экраны,

Как погасли кресты и медали.

 

Почему же, законы наруша,

Мы стремимся подпольно в предтечи,

Ведь забыли и небо, и суша

Даже божьи заветы и речи.

 

Ведь забыли и люди, и страны

Все, что с нами и сталось, и было,

Лишь в надежде они неустанны,

Чтобы солнце вверху не остыло,

 

Что подвешено кем-то, когда-то,

Чтоб светить и лжецу, и пророку,

И гниющему в поле солдату,

Равно – западу или востоку.

 

Равно – северу, миру и югу,

Равно – бьющему, равно – распяту,

И кружиться по точному кругу

И летящему, и не крылату.

 

Где мне место в великой картине

Безымянного мрака и света,

В этой нынешней древней Мессине,

Что для памяти мера и мета.

 

Что я, боже, для белого снега,

Для истории гибельной скачки,

Что мне, боже, звезда твоя Вега,

Что я Веге – холодной гордячке.

 

Да, конечно, я связан рожденьем

С этим снегом и тем небосводом

Так же явно, как связан движеньем

Со своим терпеливым народом.

 

Ну, а значит – и с этим Трояном,

Начинавшим с груди и удара,

И с газетой и белым экраном

Безымянного в космосе шара.

 

1985

Давно ли вода лепетала,
И липа пугливо цвела,
А нынче и липа устала,
И речка тонка и бела.

А где же эпоха расцвета,
Период тепла и плода,
Где щедрая линия лета
Над кромкой ночного пруда?

И зори, и травы, и росы,
И теплая кожа коры?
Отложены даже вопросы
До этой осенней поры.

Кто вынул из времени года –
Вершину, расцвет, результат?
Авось пригодится свобода
В подсчете верховных утрат.

Конечно, векам ли утрата
Десятки исчезнувших лет,
Однако полвека на брата –
Страшнейшая, может, из бед.

Я помню осенние вздохи,
Я вижу осеннюю хмарь –
Ровесник пропавшей эпохи,
Ее безымянный звонарь.

Конечно, природа хлопочет
И штопает лихо дыру.
Эпоху приветствует кочет
Другую, трубя поутру.

А мы, старики-малолетки,
Лишенные памятных дат,
В зашторенной времени клетке
Бессильны, как пленный солдат.

Мы памятью прошлою дышим,
Питаемся падалью лет.
Да редко нечаянно слышим,
Не к нам обращенный ответ.

Творцы непришедшего лета,
Бойцы несвершенных атак.
Небывшего времени мета,
Живой и невидимый знак.

 

1985

Мне тебя не хватает немного,
В ожидании годы прошли,
Не одна износилась дорога
И исчезла в грязи и пыли.

Не одно перепахано поле,
Заросло до краев лебедой,
Спеленала невольная воля
Нас одною и розной бедой.

Каждый занят единственным бытом,
Выживания вечным трудом,
И склоняемся мы над корытом,
Где Гоморра стоит и Содом.

Мирно чавкают рядом соседи,
Слышен музыки сытый напев.
Мы не встретимся здесь на обеде,
В разных странах попив и поев.

Только вытрем салфеткою губы
И задремлем устало на час,
Не разбудят архангела трубы,
Не поднимут, наверное, нас.

Мы проспим и пришествие Бога,
Мы проспим и войну и разлив,
Зарастет лебедою дорога
И зачахнет знакомый мотив –

Шума дерева, звука тумана,
Цвета воздуха, запаха трав,
Там, где панна, любившая пана,
Выполняла бессмертный устав.

Неужели осталось корыто,
Да еще не спеша – дремота,
Неужели надежно забито
Все пространство небесного рта.

Неужели уместны в Содоме
Наши сонные души давно,
И уже занавешено в доме
Серой пылью большое окно.

Неужели душонка истлела,
Замер крик на тяжелых губах,
Две судьбы, две надежды, два тела
Превращаются медленно в прах.

Ах, как птицы щебечут над нами,
Мелок звук надоедливых ос.
И в Гоморре скрипит сапогами
По Литейному медленно нос.

 

1985

Ну что же ты – ни звука и ни слова,

Ни возгласа, ни крика, ни звонка,

Я думал, что крепка моя основа

И для ножа и даже для курка.

 

Все выносил за годы без натуги,

Надеждой, как гранитом, защищен,

Слова мягки, шаги еще упруги,

За все грехи и помыслы прощен.

 

Ну как же так – нашел и не имею,

Ну как же так – пришел и опоздал,

Еще кричу, но я уже немею,

Слова добры, а в голосе – металл.

 

Идет процесс утраты и корысти,

Преображенья дерева в дрова,

Маляр с бельмом берет в ладони кисти

По всем законам древним естества.

 

Ведь все, увы, кончается когда-то,

Идет процесс преображенья нас.

Стоял Арбат, и нет уже Арбата,

Разрушен Рим, и свет его угас.

 

Шумел Содом, базары гомонили,

Пел карнавал на тысячи ладов,

О, сколько их – под лавою и в иле –

Народов, и судеб, и городов.

 

Поторопись – кроваво наше время,

Поторопись – колеблется гранит.

Все тяжелей бессмысленности бремя,

Что столько лет от гибели хранит.

 

Не промолчи – пока еще я слышу.

Не опоздай, пока еще я жду...

Как ждал внизу, так буду ждать и выше

Где Бог пошлет – в раю или в аду.

1985

Жена безнадежно хлопочет,

И дочь на машинке стучит.

Зажаренный к ужину кочет

От южной приправы горчит.

 

Какие суровые лица!

Обида на каждом челе.

Неужто же не измениться,

Однажды хотя бы земле?

 

Законы ее устарели,

И свитки распадом больны.

По-прежнему только метели

Да ветры на свете вольны.

 

А мы, по завету пещеры,

Охоты, войны и судьбы,

Являем собою примеры,

Как множатся в мире рабы.

 

Чирикает нож по тарелке,

И мысли срываются вдруг

По кругу, со скоростью белки,

Чтоб мир изменился вокруг.

 

И стали мы все без разбора

Свободны и духом сильны,

Чтоб не было больше раздора,

И ужаса тайной войны.

 

Какая смешная затея!

Закон независим и стар.

И в нас, не спеша, каменея,

Проявится гибельный дар.

 

Смиряясь, бунтуя, сгорая,

Молчим одиноко втроем,

Заложники дряхлого рая,

В который, надеюсь, умрем.

1985

Опять закружиться, похоже
На прежние робкие па,
Чтоб жар растекался по коже
И нежно ступала стопа.

Как та невеселая вьюга,
Как та золотая метель,
В часы голубого досуга
Запела неспешно свирель.

Лети по неяркому свету,
Где бьют родники в тишине,
Где паузы выпавшей нету,
А только – заря на окне,

По нежному лапнику ели,
По коже березы скользя.
Послушай, мой друг, неужели
Без этого выжить нельзя?

Увы – невозможно... И немо
Грядущее с прошлым сошлись,
Какая прекрасная тема –
Моя настоящая жизнь.

Зеленое поле над лесом,
И желтое поле внизу.
С каким неземным интересом
Я прошлое в гости несу.

Качаются ветви тугие,
И розовый свет невесом.
Ну кто мы на свете такие,
Чтоб стать золотым колесом...

 

1985

Засыпана снегом аллея,

Темны и глубоки следы,

Отсюда сегодня виднее

Деревья у сонной воды.

 

Под той монастырской стеною,

Под той жестяною трубой.

И это пребудет со мною,

И это пребудет с тобой.

 

Пока я скитаюсь по свету,

Пока я надеюсь и жду,

Пока еще канули в Лету

Лишь листья в осеннем саду.

 

Пока еще канули в Лету

Лишь тропы, стена и трава,

Лишь то, в чем бессмертия нету,

А только природа жива.

 

Прижми поплотнее ладони

К шершавой и теплой коре,

Постой на осеннем перроне

В последнем святом сентябре.

 

И слушай, как движутся крови,

Как ухает сердце в груди –

Так сумрачно, нежно, так внове,

Что жизнь не страшна впереди.

 

Как падает снег осторожно,

Как тихо проходят года,

Как было бы все же безбожно,

Не встретить тебя никогда.

 

1985

Как медленен, медлителен восход,
И как закат торопится остыть,
Как долог день, как быстротечен год –
Как этот смысл в душе соединить?

И в этой несуразности вещей,
В отсутствии единого ключа
Мне ближе вдруг погубленный Кощей,
Чем два его наивных палача.

Не воскресят ни музыка, ни речь,
И даже ворожба не помогла.
Какой урок – бессмертье не сберечь...
Убить. Сломать. Тайком. Из-за угла.

 

1986

Нас немоте учили рьяно,
Ломая глаз, корежа слух.
Уху казенного Демьяна –
Вливали в плоть, попали – в дух.

О, как мы были совершенны,
Послушны были до конца,
Как нас пугали перемены
И смены крестного отца.

Сажали нас, и мы садились,
Нас поднимали, мы брели,
И все же не переводились
И размножались, как могли.

И вот теперь нас слишком много,
И все имеем, что дано,
И доморощенного бога,
С громоздкой свитой заодно.

Спешим, гордясь и не переча,
Все ближе цель, которой нет,
Двадцатый век, веков предтеча,
В которых мы оставим след.

Где будет время передышки,
Для тех, кто умер и воскрес,
Где с пулеметом ангел с вышки
Взирает весело с небес.

 

1987

Вроде как бы все поярче,
Где-то мир и где-то бой,
Что же ты вздыхаешь, старче,
Под сигнальною трубой.

Что не двинешь в эту драку,
Не зайдешься в кураже,
А живешь, подобно раку,
На десятом этаже.

Пузыри пускаешь густо,
Забираешься на дно,
Где уклюжая лангуста
С патефоном заодно.

Шарф замотан, как удавка,
И очки торчат во лбу.
Под рукою толстый Кафка
Молча слушает пальбу.

И халат до пят из ситца,
Вата плотная в ушах,
В клетке сонная синица,
А в глазах усталых – страх.

Вот и вся картина мира,
Развевает еле мглу.
Да раздавленная лира
Грудой свалена в углу.

 

1987

Мы с тобою в мире грез,
В мире пагод и дождей,
Где ни ветра, ни берез,
Ни развалин, ни людей.

Мы с тобою в мире сна,
Где весь век – и под, и над –
Ты всегда была одна,
Жизнь вперед и смерть назад.

Где пустой и гулкий дом,
В сети рыба на стене,
Сто огней горят кругом,
И снаружи, и во мне.

Тени вьются от огня,
Шорох, шепот рук и стон,
Не уходит от меня
На двоих открытый сон.

Кровь стекает по руке,
Влага стынет на груди,
То, что было вдалеке,
Стало просто впереди.

Бьется рыба, сети рвет,
Стоны глуше и нежней,
Запрокинут узко рот
Среди медленных огней.

Тихо плещется весло
О соленую волну,
Все, что время унесло,
Так легко доступно сну.

И качается стена,
И внутри светлей огни.
Тихо вздоху – «я одна» –
Вторит эхо – «мы одни».

 

1988

Я прошу у тебя не пощады,
Не надежды, не жеста вовне,
А – как милости или награды –
Каплю памяти обо мне.

Я прошу не великого слова
И еды до вторых петухов,
Ненадежного тайного крова,
Заменившего минувший кров.

Слава Богу, не все еще нити
Нас связали с тобою до дна,
Еще солнце не стынет в зените,
Ты не любишь, а лишь влюблена.

Мне до рабства осталось полшага,
Я уже без тебя не могу,
Разлетается прахом отвага
И на этом и том берегу.

Все я мог, что мне брезжилось еле,
Все я смел, что касалось руки,
Помогите подняться Емеле,
Силе нежности вопреки.

До колен, до поднятого века,
До смотрения снова на свет.
Велика у времен картотека,
Только места в ней сильному нет.

Не могу я, не думай, не надо,
Низведи до раба до конца,
Где дойду я до самого ада,
До потери души и лица.

Но и там, изувечен и мечен,
Прежде, чем себя бедно распять,
Безнадежен, безбожен, невечен,
Я скажу тебе молча опять –

Вот без этого долгого мига,
Чем душа и больна и пьяна.
Не раскрылась бы древняя книга,
Чтобы наши связать имена.

 

1988

Что мне снится в такую пору,
Что мне видится, не пойму.
То ли катится месяц лениво в гору,
То ли ветер гуляет в моем дому.

Одичали без солнца ели,
И осыпались с них снега,
Не мешайте молиться Емеле
За убитого им врага.

Где-то в сердце хлопают крылья,
То ли филин ухает, прост.
Отплясала свое камарилья
Средь моих семиглавых верст.

И от пепла чернеет поле,
И мутна от кислот вода.
Я в нелепой дурацкой роли
Ставлю рваные невода.

Попадается мертвая рыба,
То башмак, то пальто, то черпак,
Все, конечно, достану – ибо,
Я сегодня, увы, рыбак.

И стою у разлива грязи,
Нагибаюсь, как заводной,
В непонятном еще экстазе,
Под зачуханною луной,

А кругом наугад просторы,
Все болота, леса, вода –
Все, что щедро оставили воры,
Дураку – уходя навсегда.

 

1988

Я смотрю на свое окруженье,
Современников бедную тьму,
И рискую сказать, что движенье
Моему не доступно уму.

Мне не ближе вчерашняя драка,
Что украсила нынешний век,
Чем созвездие Девы и Рака,
Чем песком занесенный ковчег.

Одинаково чужды и близки
Свинство Брута и Цезаря спесь,
И железные вдаль обелиски
От шумеров и галлов до днесь.

Что мне это протухшее чудо,
Что дырявило деда свинцом,
Этот бурый заштатный иуда,
С незастегнутым глупым лицом.

Это время во всем виновато,
И эпоха, туды ее в глаз,
Не душа, а стеклянная вата
Чуть звенит и колеблется в нас.

И живу я в просторном загоне,
Не чужой и не свой никому,
Еле кланяясь Ване и Моне,
Что хозяева в этом дому.

И мечтаю грядущего ради,
Что загоны отправят на слом,
И поселят меня в зоосаде
С обезьяной в затейливый дом.

Буду прыгать я с ветки на ветку,
С Цицероном и флейтой в ноге,
Да еще бы потолще соседку,
В красно-белом одном сапоге.

Может все это, в общем, неплохо,
В чем-то даже, возможно, на ять...
Все же люди, и все же эпоха,
Что с них спрашивать, что им пенять...

 

1988

Губами обойти твою страну
И пальцами скользить неповторимо,
Что не дано ни мысли, ни уму,
Что мимо тьмы и света тоже мимо.

И вот когда ты вскрикнешь в первый раз,
И позовешь, и сядешь на колени,
Слезой закрыт, проплачет в губы глаз,
И тьма сомкнет неразличимо тени.

Когда войду торжественно до дна,
До дна души, и воли, и рассудка,
Туда войду, где ты была одна,
И где одной и бешено, и жутко.

Какой волной накроет нас тогда,
Какой размах швырнет, в какие дали,
Где станет красной талая вода
На бело-золотистом покрывале.

И дальше крут, и дальше невесом,
И дальше то, что возвышает тело.
Крылом, веслом и медным колесом
Невыносимо, тайно, неумело.

До точки той, до края, до конца,
До выдоха, до стона и испуга,
Где звякнут два невидимых кольца,
Как колокол и камень друг о друга.

И дальше сон, и ветер, и родник,
И света сень, и медленные руки...
Как будто был один и вдруг возник,
С тобой в одно и в голосе, и в звуке.

И так тепло и бело, и вовне,
Что медленно подрагивает кожа.
И все в тебе, и все теперь во мне
Неразличимо, чудится, похоже.

А за окном кружатся дерева,
И лики их и сумрачны и строги,
И все на свете бывшие слова
Нам равнодушно – грубы и убоги...

 

1988

От кончиков пальцев ног
До кончиков пальцев рук,
Пока завершит восток
Свой золотой круг.

Пока не начнет свет
Падать стремглав прочь,
Сто пробежит лет
И еще одна ночь.

Лодка лежит на волне,
Парус на ней прям.
Губы мои в огне,
Подобны уже волнам.

Берег во тьме покат,
Вода бежит, тяжела,
Кто-то во тьме, крылат,
Бьется в колокола.

И над живой водой,
Тихо шумит хвоя:
Полунеслышно – «Твой»...
Полунеслышно – «Твоя»...

 

1988

Такая жажда весом в полглотка,
А сердце гулко падает с откоса.
Дорога над мостами коротка,
От крымских плит до паводка и плеса.

Вот здесь, где от реки через дома,
Меж гаражом и Млечною дорогой,
Мы целый раз совсем сошли с ума
В зеленой осени холодной и убогой.

И где-то плыли юг или восток,
И где-то плакал брошенный ребенок,
Ты на коленях у небесных ног,
Родная от запястий до гребенок.

Ломался лед, шумели поезда,
И музыка замерзшая дрожала,
И та, внутри текущая звезда,
Свои круги до выдоха снижала.

А мир спешил, заботы торопя,
Но сквозь огни, и очередь, и руки,
Вознесся луч, на вылете слепя,
И рос и гас в полуживые звуки.

И клокотали, булькали во рту,
Они перемещались и кипели,
И медленно взрывались на свету
Под кап ноябрьской бешеной капели.

 

1988

Эти гвозди, вонзенные в древо,
Разворочена синяя плоть.
Почему тебя, медная дева,
Положил ко мне в руки Господь.

Почему полупролито тело
На траву, что примята рукой,
Это солнце на дерево село
И течет по ладоням рекой.

Я дождем его веки омою,
И в ладони свои соберу,
Это раньше водою живою
Называли туман на юру.

Ну кому это будет понятно,
Что ни звука здесь вымысла нет,
В небе синие движутся пятна
От пролитых в ладони планет.

Что мы выпили осени мимо,
Что пролито и утекло,
Может, горечь разбитого Рима,
Что для нас сохранило стекло.

Может, то, что пролито не нами,
И не тем, что течет впереди,
А летящими вглубь временами,
Наклонившими руки к груди.

 

1988

Как бешено люблю я эту воду,
Что хлещет сверху, золотом дымясь,
Лицо и грудь подставив небосводу,
Я с ней вступаю в медленную связь.

Деревьев ветви желты и прозрачны,
И алых маков головы влажны,
И облака – и дымчаты, и мрачны –
Из края в край плывут, обнажены.

И я молюсь и плачу не напрасно,
И вот вверху, пронзив земной зенит,
Кривой зигзаг колеблется прекрасно
И колет вдрызг гранитный монолит.

Гроза моя, сестра моя по страху,
По ужасу, по свету и огню,
Залей дождем казенную рубаху,
Дымящеюся влагой парвеню.

И задыхаясь, чудом пораженный,
Я в травы на колени упаду,
Полуживой, уже полусожженный
В твоем, гроза, божественном аду.

 

1988

Сомкнутся губы на губах,
И руки на лугу.
Прости меня за этот страх,
Иначе не могу.

И ветер будет рвать траву,
И слезы течь во сне.
Скользить и падать наяву
Придется только мне.

А вам лететь, сплетясь в кольцо,
Кружиться надо мной.
И ваше общее лицо
Принадлежит одной.

И пусть наш сон продлится так,
Чтоб, нежностью раним,
Зажегся в небе Божий знак –
И две звезды над ним.

 

1988

Поиграй мне тихо,
Пальцами дрожа.
Где цветет гречиха
И бежит межа.

Выдохом и вздохом
То наворожи,
Что потом по крохам
Соберем во ржи.

Что потом устало
Ляжет на траву,
Чтоб опять летало
Слово наяву.

Чтобы было вволю
Нежности и слез,
Чтобы плыл по полю
Хоровод берез.

И качалась лодка
Еле на волне,
И спешила кротко
Ты опять ко мне.

И опять кружило,
И опять несло
Медное кормило,
Хрупкое весло.

И текла не грозно
Грубая вода...
Никогда не поздно,
Слышишь, никогда.

 

1989

Ну что ты качаешь мне сушу
И рвешь телефонную нить.
Уронишь стеклянную душу,
Которую не в чем винить.

Крыла этой черной хламиды
И пони попона красна...
Мне так надоели обиды
За время нештатного сна.

Мне так надоели печали
И слезы во имя вины.
Мы тех, а не этих встречали
С работы, совсем как с войны.

Какая воздушная кожа
Внутри или около дна,
Где нежность на нежность похожа,
Что только ладони видна.

Где плачут невидимо веки,
Доверчиво в мир отворясь.
Дай Бог, чтобы эта вовеки
Не кончилась тайная связь.

И птицы летали по кругу,
Высоко над бричкой в снегу
В такую нерусскую вьюгу,
В засыпанном снегом лугу.

И двигалось то, что начнется,
И плакало то, что сбылось...
И падало в омут колодца,
Что падает шара насквозь...

 

1989

Медовые губы твои горячи,
И белые руки твои – холодны.
Горят на окошке четыре свечи,
И звезды сквозь пламя видны.

Качаются стены, стрекочут часы,
И воздуха дух распирает звезду,
Судьбу и любовь положив на весы,
Туда и обратно тебя я веду.

Какая дорога, душа в потолок,
Стена помогает усердно пути,
Быть может, последний прекрасный урок,
Который нам вместе проплыть и пройти.

Случайная крыша, короткий приют,
И все не кончаются – дух и прыжок.
И ангелы где-то высоко поют,
И все не проходит удар и ожог.

И я открываю навстречу глаза,
И плечи сжимаю с усердьем ножа...
А где-то на привязи бродит коза,
В тумане от холода кожей дрожа...

 

1989

Когда я с тобою венчался
На этой земле неживой,
Серебряный всадник промчался
Над самой моей головой,

Поводья сжимая рукою,
В трубу золотую трубя,
Он клялся одною тобою,
Что любит отныне тебя.

И мне не осталось иного,
Как вторить убого ему...
И падало бледное слово
Над всадником в бедную тьму.

И звезды лениво светили,
И месяц взошел и погас.
И меряла версты и мили
Судьба, отлетая от нас.

 

1989

Еще одно непониманье,
Немилосердное вполне.
Еще одно напоминанье
О судном дне.

Еще одно скрипенье древа
По обескоженной сосне,
Еще одно, святая дева,
О судном дне.

И я в тиши убогой сени,
И в заполночь текущий час,
Я опускаюсь на колени
Во имя Вас.

И дай вам Бог не знать печали,
Обиды судного огня.
Чтоб вас другие понимали,
Как вы не поняли меня.

 

1989

Как медленно уходит ощущенье
Во рту тепла от меда и росы,
Минуло Рождество, потом Крещенье,
И вслед уже – распятия часы.

И все равно сквозь сумраки и светы,
Чистейший образец и линии, и дна,
И тень моей сорвавшей кометы
В той пустоте так явственно видна.

Вверху в углу – распахнутые губы,
Закрытые глаза сквозь белый дым,
А выше чуть – серебряные трубы
И ангел, что рожден и выжил молодым.

И я тебе молюсь руками исступленно,
И плачу я тебе, колени преклонив,
Бессмысленно, беспечно и влюбленно,
Дыханья слив в единственный мотив.

И как бы жизнь и кем ни разметала,
В какую медь шутя ни отлила,
Надежнее и слова, и металла
Четыре наших бешенных крыла.

И никогда не вырваться из плена,
Не оторваться, выплыть, отболеть...
Я повторяю, преклонив колена,
Сжимая плеч сияющую медь.

 

1989

Ночь и звезды, и ствол за спиною,
И упругие ноги теплы,
И качаются вместе со мною
Две широкие ветви ветлы.

И песок осыпается тихо,
Лист дрожит на ветру, невесом,
И срывается в небо шутиха,
Плещет в заводи медленно сом.

И играет, и в кольца тугие
Свое тело упругое вьет.
Мы с тобою совсем не другие,
А, быть может, и наоборот.

Плотно, плотно, почти неподвижно,
Еле-еле на грани грозы,
По оценке всеведущих – книжно,
По закону ножа и лозы.

О, как бел этот сок на разрезе,
На изломе кровавой коры,
По теории Карла Боргезе,
Захороненной в чреве горы.

И толчками до края, до выси,
До упора, до света и дна...
Схватка нежная волка и рыси
Только Богу случайно видна.

 

1991

                                      «...Да, скифы мы...»
                                                            А. Блок

 

Нас нечего жалеть и собирать по крохе
Сиротские пайки и драное сукно,
На жертвенном огне очередной эпохи
Нам место главное не зря отведено.

Мы только вширь росли от каждого удара,
Великие в мече, убогие в речах,
И бешеный замах – страна земного шара –
Немного подувял, но вовсе не зачах.

Мы в малый срок прошли от Эльбы до Аляски,
Раскол перенеся по суше в Новый Свет,
Швыряя динамит под царские коляски,
Двуглавому орлу переломив хребет.

И не меняет суть очередная смута,
Разлад и передел, бегущих череда.
Уже не изменить грядущего маршрута,
Как не меняет путь весенняя вода.

И пусть купцы спешат, свою добычу множа,
Трясут себе мошной и радуются всласть,
Под снятою – у нас другая лезет кожа,
Под сброшенной – уже другая зреет власть.

Оставленный простор, шутя, вернется снова,
Окажется внутри железного кольца.
И жертвенная кровь преобразится в Слово,
Которой – ни границ, ни края, ни конца...

 

1991

Еще одна раскрыта дверь,
Распахнута стремглав.
Еще один родится зверь,
Движеньем смерть поправ.

Вот тень дождя у края губ,
Течет зеленый ток.
Как отсвет этой кожи груб,
Бесстыден и жесток.

И как он держится, дымясь,
У света на краю,
Какая вогнутая грязь,
Как змея шаг в раю.

Еще нездешний силуэт,
В иное царство вход:
И ничего, похоже, нет,
И нет наоборот.

И кровь смешалась с молоком,
С дождем – ослепший пот,
И в горло пролезает ком,
Открыв навстречу рот.

Вверху дымятся дважды два,
Насквозь горит свеча.
Луну смещает голова
К звезде внутри луча.

 

1991

Далеко, далеко на том берегу,
На том берегу да на том рубеже
Я сердце свое от людей берегу,
Что жило еще, остывая уже.

Я на ноги белую шаль положу,
Придвину к глазам совершенную плоть,
И губы закрою, и молча скажу:
«Пошли мне надежду и волю, Господь.

Пошли мне однажды две бедных воды,
Живую одну и другую, увы,
И те золотые рябые пруды
У самой твоей и моей головы,

Пошли мне вовеки священное дно
Поверх и вокруг осторожной руки,
Какое постичь нам случайно дано
Всей жизни твоей и моей вопреки.

Далеко-далеко на том берегу,
На том берегу дожидайся меня,
Пускай на лету, на ходу, на бегу –
До встречи всегда и до Судного дня.

 

1991

Закачай меня качанием
Светло-желто-голубым,
Заколдуй меня молчанием
Или шепотом любым.

На краю стола высокого,
В белой марлевой воде,
В оперенье белом сокола,
Пролетавшего нигде.

Обведи каемкой красною
Губы бережно вокруг,
Той печатью не напрасною,
Мой прибитый к сердцу друг.

И айда под своды лестницы
И под арочный пролет,
Где свеча – моя ровесница –
Белым пламенем зальет.

Белый с красным цвет венчаются,
Два пространства – как одно,
Облака вверху качаются,
Под ногами ходит дно.

Прорастает расставание
Только встречей впереди.
И любое расстояние
Слишком крохотно в груди.

 

1991

Прощайте, милая, так бережно и бедно,

Прощайте так, как водится у Вас.

И не смотрите горестно и бледно

Из Ваших непокорных тусклых глаз.

 

Я счастлив был немного и немало,

Поболее – всегда, подалее – нигде,

Где музыка нездешняя витала

Веслом – по небу, солнцем – по воде.

 

Искусственных цветов оранжевые лики

Я положу на редкие следы,

Поверх помятой Вами повилики,

По низ упавшей свысока воды,

 

Мне не о чем расспрашивать ушедших

И незачем встречать их впереди,

Довольно пожилых и сумасшедших,

Я ими сыт и в мире и в груди.

 

Я побреду по брошенной аллее,

Березы ствол поглажу не спеша,

Мне в этом мире дале и жалее

Своя еще уснулая душа.

 

1992

Губами по небу до горькой звезды

Добраться немыслимо в бедном полете,

В бумажном валежном вальяжном замоте,

У самой туманной желанной воды

 

Я руки в поток погружу неспеша,

И ветром одену прозрачные чресла,

Смотрите, случайно навылет воскресла

Не та, не другая – иная душа.

 

И бережно ветер ласкает волну,

И бережно воды вдоль ветра струятся.

Не надо, мой милый, дрожать и бояться –

Не пить голубыми губами луну,

 

Не надо кружить волосами во тьму,

Как штопор в бутылку по самое брюхо.

Не надо дышать в беззащитное ухо,

Пространство небрежно доверив ему,

 

Сжимая все небо, как пальцы в кулак,

Полнее, теснее, до самого взрыва,

Чтоб солнце упало устало с обрыва,

Как тело упало устало в гамак.

 

1995

Заклятье пало почему-то так,

Как падает не занавес, но штора,

А, может, свет дрожащий светофора,

А, может, на пол – стершийся пятак.

 

Заклятье отлетело, истекло,

Как влага из разбитого корыта,

И вот оно закрыто и забыто,

Как вдребезги разбитое стекло.

 

И голова от туловища вдаль

Куда-то плавно унеслась поспешно,

И стало вдруг грешно, точнее, грешно

В крутом рассудке размешать печаль.

 

И все опять звенит, напряжено,

Все на пружине взведено и сжато,

Как будто в стены дряхлого Арбата

Господь прорезал круглое окно.

 

И я смотрю на мельниковский дом,

И рук твоих тепло стекает в душу.

Я, может быть, и этот дом разрушу,

Что дался нам с таким большим трудом.

 

Девятый день сплошного января,

Зеленый чай пролит во время оно,

И ты, босая, сладко спишь у трона,

В растворе спирта пальцы растворя.

 

1999

Ангел мой святой и грешный,

Над землею неутешной

Не бросай меня, паря

На исходе января.

 

Не бросай меня в начале

Жизни, света и печали,

Смерти, ночи и зимы,

Где с тобой бессмертны мы.

 

Не бросай в конце начала,

Где ты тихо прокричала

Громким шепотом: - Увы,

Мы заложники Москвы.

 

А когда забудешь все же

Этот жар, круги по коже,

Не оставь меня в пустыне,

Где лишь Бог кружил доныне,

 

И вверху, над облаками,

Обними меня руками.

Наяву забыв вполне,

Не оставь меня во сне.

 

1999

Не потому я начинаю лет,

Что выпал срок почину и началу,

А потому, что растопила лед,

Что душу сковывал устало,

Она, единственная, та,

Похожая на власяницу,

Моя забытая мечта –

Уехать за поэтом в Ниццу

На пароходе том пустом,

Сойти поутру спозаранку

И выстроить из ветра дом

С окном, распахнутым на Якиманку,

И там уткнуться в бледный текст,

И там уснуть, и так разбиться,

Что душу выплеснуть окрест

Безоблачно, как та же Ницца.

 

1999

Оценила бедные пожитки,

Вместе с мужем, брошенным вчера –

Кофемолка, кафельные плитки,

Сложно перепутанные нитки,

Пуговицы, кольца, веера.

 

Оценила, подвела итоги,

Подсчитала тщательно и зря,

Каждому досталось по дороге,

Да по счастью, как иголка в стоге,

На излете света января.

 

Волосы устало уложила,

Губы чуть заметно подвела,

Над диваном тихо покружила,

Полежала, нежно поблажила,

Сок морковный лежа попила,

 

Двери нетяжелые закрыла,

Окна занавесила. Потом –

Все что было незаметно сплыло,

Так же постепенно тает мыло,

Так же незаметно рухнет дом.

 

Задремала, наяву уснула,

Под щеку ладони положив,

Чтоб не слышать гибельного гула

В вечности вертящегося стула

Узкого кривого для двоих.

 

1999

Это жизнь налетает как ветер,

Крышу рвет и бросает во тьму,

Словно нету мне места на свете

Даже в собственном бедном дому.

 

Что я значу средь этой юдоли,

Что оставлю на скучной земле?

Крохи мысли в убогом глаголе...

Крохи уголий в белой золе...

 

А еще – невесомее пуха,

Незаметнее тени тенет,

Тускло, тускло, устало и глухо

То ли женщина, то ли старуха

Мне прошепчет в отверстое ухо

Безнадежно и бережно: - Нет...

 

2000