5-17 февраля 1991 г., №6 (65) «РОССИЯ»

Надежда Кожевникова

Не надо жалеть о дереве, когда с него облетают листья:

Просто пришла осень…

С моим предположением, что в отечественную литературу он вошел с Запада, то есть через западные издания, Леонид Латынин не согласился. Хотя по нынешним меркам непризнанность дома уже как бы свидетельство неординарности, и только на Западе, считается, способны по-настоящему оценить талант. Но Латынин не проявил энтузиазма к подобной теме. Вообще, по его словам, известность наших писателей за рубежом - миф, созданный самими же писателями.

- Такая известность не просто преувеличена, а иллюзорна и только отсюда, из дома, представляется как нечто реальное. Когда, скажем, у Битова в издательстве «Ардис» выходит роман, условно говоря, тиражом в одну тысячу экземпляров, за что он получает, условно, сто долларов - это может восприниматься событием только у нас. «Ардис» хотя и выполнял некую культурную миссию, знакомя читателей со свободной русской литературой, обладал очень малыми, почти нищенскими возможностями. И, если угодно, это был частный словистский подвиг. Кроме того, публикации в том же «Ардисе» или «Имка-пресс» нередко бывали результатом не столько качества текстов, сколько личных контактов, знакомств, то есть совокупностью случайностей. Самиздатовское сознание, как под увеличительным стеклом, доводило крошечные тиражи до значимости настоящих.

- Тем не менее нам, здешним читателям, есть за что «Ардис» благодарить, И, пожалуй, именно на нас его деятельность и была рассчитана.

— Надо помнить, какое место на Западе вообще занимает литература. Мягко говоря, не из первых. Ну а советская может претендовать на ступень где-то поблизости с ангольской. Заслуженно это или незаслуженно, другой вопрос. Среди проблем, с литературой связанных, там одна из основных - деньги, которых нет. А также свободное время, которого тем меньше, чем человек профессиональней, что равно относится и к писателям, и к читателям. Моя знакомая, работающая в книжном магазине в Париже, рассказывала, что за время кризиса в Персидском заливе туда зашли два покупателя. А речь шла о книгах, пользующихся спросом, выдержавших мировую конкуренцию, а вовсе не о наших авторах. Их известность там, повторяю, измышляется скорее для укрепления позиций здесь. Используется как инструмент, чтобы отомкнуть двери известности здешней. Это тоже как бы форма политического спектакля - спектакля успеха, чья технология направлена на завоевания имени на нашей, отечественной, территории. В сущности есть два писателя, действительно известных за рубежом: Бродский и Солженицын. А за ними - крутой обрыв и обширное пустое пространство, и уже только за его пределами брезжут какие-то имена. Словом, слухи о нашей там известности сильно преувеличены.

- А слухи по поводу гибели словесности внутри Отчизны?

- Чепуха! Просто мы имеем дело со старым «брежневским» истеблишментом, который был достаточно адаптирован, чтобы прекрасно существовать, ездить в заграничные командировки, получать дачи, машины - и, да, писать тексты. Он, этот истеблишмент, был ручным. А если и в оппозиции, то это была оппозиция Его Величества... Ну а когда меняется время, рушатся, естественно, прежние институты. И это именно к прежней культуре, литературе пропал интерес. Кстати, и представители из лагеря «соцреализма», и как бы оппоненты их из лагеря антисоцреализма на самом деле работали в одном пространстве, в одних и тех же условиях и по одним и тем же правилам. Пародии Евгения Попова не так уж далеко отстоят от того, что в них пародируется.

- Ну хорошо Кто же должен тогда прийти на смену, какова будет литература переходного, так сказать, периода?

-Никакого переходного периода не нужно. Посмотрите, уже раз сто и в двадцатых, и в тридцатых годах объявлялось, что литература-де у нас кончилась, кризис, катастрофа, никому ничего не интересно, но проходило время, и оказывалось, что литература есть, была и будет. Именно здесь, в России, интерес к ней никогда не умирал и не умрет. Вот и сейчас кончилась одна литература, а началась другая, хотя она еще не видима, не слышима. Поверьте, пройдет совсем немного времени, и так же сакрально, как воспринимались тексты письма Солженицына, будут восприниматься другие книги, других авторов. Совсем не обязательно они должны оказаться лучше предшествующих, но все же - другими.

Замечу по ходу, что, как бы Леонид Латынин ни пьггался развенчать зарубежную известность наших литераторов, все же именно там, на Западе, случились первые публикации его прозы и на Западе же были замечены, оценены по весьма высокой шкале. И сообщение о написанном им романе «Гример и Муза» нам пришлось услышать по «Свободе». И «Спящий во время жатвы», прежде чем появиться в наших отечественных изданиях, печатался в парижской газете «Русская мысль» и в парижском же альманахе «Стрелец». Исследования этой новой, ни на что не похожей, не сопрягающейся ни с чем известным литературы тоже были предприняты на Западе, а вот продолжатся ли у нас - вопрос.

В восприятии того, что Латынин пишет, изначально заложен некий парадокс. Первое ощущение — необыкновенной легкости, физического наслаждения от прочитанного. Это даже как-то пугает, потому что скорее догадываешься, чем понимаешь, что там содержится нечто очень труднодоступное, неподвластное кавалерийским наскокам. Привычнее скорее иной процесс, когда пытаешься пробиться сквозь сложнейшие умопостроения, изощреннейшую форму, и вдруг выясняется, что она полая, ничего там нет и не было, и жаль потраченных усилий. Тут же, несмотря на бездну разнообразнейших философских, культурных, мистических пластов, текст тебя не выталкивает, а затягивает то ли в омут, то ли ввысь.

В прозе Латынина мы не найдем и следа «социальной значимости». Впрочем, так же бесполезно искать там приметы антиутопии, прогнозирующей будущее, причем непременно недалекое, чтобы мы успели его узнать. Тут же пророчества совсем иного рода, обращены как вперед, так и назад, к таким глубоким корням, где, кажется, ничего еще не брезжит, не брезжило, а, надо же, вдруг сомкнулось, хотя уж, конечно, не в конкретном нашем завтрашнем дне. Но не стоит заблуждаться, что потомки непременно и жадно на эту литературу накинутся. Меньше всего склонен, кажется, тут к обольщениям сам автор. Опыт есть: его «Спящий во время жатвы» был написан много лет назад. Хотя, возможно, закалка «безвестностью» тоже помогла автору обрести иммунитет к восприятию минутного, сейчасного. Говорят, что его роман — событие в истории русской идеи. По словам исследователей Ольги и Григория Ревзиных, «каждым словом, каждым звуком - это текст почвеннический. И всем своим замыслом, смыслом, философией тексту этому национализм ненавистен. Впервые из глубины русской идеи анафематствован национализм».

В «Бурном финале вялотекущей национальной войны» предсказания Латынина кажутся даже пострашнее оруэлловских. Точнее, Оруэлл воспринимается уже свершившимся, а гибель Москвы неужели предстоит? Хотя иные воззрения Латынина могут показаться оптимистичными до безумия: в момент распада, всеобщего отчаяния пророчествует о близком празднике, грандиозном восстановлении того, что пока раздирается в клочья. Если же вернуться к отечественной словесности, то тут он вовсе не видит оснований для тревог. «Не нужно жалеть о дереве, когда с него облетают листья».