«Русская мысль»  - №3814 – 9 февраля 1990

Леонид Латынин

ЛИТЕРАТУРА НИКОМУ НИЧЕГО НЕ ДОЛЖНА…

Выступление на симпозиуме «Новая литература, новая эстетика»

(Париж, литературный русский центр «Стрелец», 19 января 1990)

«Что делать?» — спросил нетерпеливый петербургский юноша. Как что делать: если это лето — чистить ягоды и варить варенье; если зима — пить с этим вареньем чай», — пробормотал в начале века Василий Васильевич Розанов. Девятнадцатый литературный век сварил-таки нам свое социальное варенье, и мы семьдесят лет хлебаем тощий советский социальный классовый чай с этой кровавой жижей.

И доскребли до дна. Вылизали досуха.

Все. Социальной литературы больше нет. И если последняя ее вспышка в начале шестидесятых дала властителям дум великого противоборца Александра Исаевича Солженицына, то это было ещё в пределах социальной утопии. Она агонизировала, глотала воздух брежневско-черненковским обескровленным ртом, в судороге слепо движущимися руками додушивала последних своих социальных противников.

И вот наша социальная литература сходит на нет, вместе с социальной утопией и ее структурой, заканчивающей на наших глазах свой век, кроваво — в Румынии, Карабахе, Узбекистане, Азербайджане, Армении, бурно — в Прибалтике, шумно — в Восточной Германии, Чехословакии, Болгарии, Польше. Смута заползает даже в пещерную Албанию.

Что же идет на смену социальной утопии? Демократия? Или утопия национальная?

Опыт победы национальной идеи в одной отдельно взятой стране был начат в тридцать третьем году в Германии и закончен в сорок пятом во всем мире.

Какие же силы сметают тоталитарные структуры Восточной Европы? Демократическо-национальные.

Их демократическая направленность первична по отношению к национальной. И это важно. Да и роль этих стран в мировой истории сегодня ограничена территорией и количеством населения.

Не то с Россией, не то с ее национальным движением.

Русская литература живет в условиях разбуженного национального брожения, в формах, к сожалению, имеющих весьма знакомые очертания. Снова идет поиск общего врага, поиск виновного, приносится в жертву вчерашний «священный царь». Опять звучит: «к топору зовите Русь», «мы наш, мы новый мир построим» и, конечно, знакомое «кто был ничем, тот станет всем». Опять в ходу: «грабь награбленное», «все отнять и все переделить». Увы, темная справедливость: «лучше пусть у меня сдохнет корова, чем у соседа будут две», — одна из черт нашего национального характера.

И что же следует из этой данности, и как все это соотносится с разговором о нашей новой литературе?

Думаю — соотносится это следующим образом.

На нашей литературе — литературе советского периода — лежит огромная вина в возбуждении и усилении темных человеческих инстинктов и страстей. Сегодня это признают едва ли не все, с надеждой обращая свои взоры в сторону нашей классики. Но и на русской литературе девятнадцатого и начала двадцатого века, наряду с ее величием и заслугами, лежит вина. И сегодня вид- но, что виной можно назвать то, что всегда вменялось ей в заслугу.

Наша великая литература прославила человека-скитальца, удивительное порождение русского духа, и осудила человека-работника как презренное порождение буржуазного духа Европы — отсылаю несогласных к «Пушкинской речи» Достоевского, ко всем книгам Федора Михайловича, к Тургеневу и Гончарову.

Наша литература обрушилась со всей своей нравственной силой на государство, Церковь, семью и подготовила почву для их разрушения. С наибольшей полнотой и художественной мощью это сделал Лев Толстой.

Наша литература страдала комплексом вины перед народом и привила его русской литературе, что выродилось в слепое народопоклонство.

Пафос отрицания ценностей традиционного бытия подготовил общественное сознание к революции. О ней мечтали, жаждали лучшего уклада жизни и новой культуры.

Но произошло в итоге разрушение естественного уклада и всякой культуры. Теоретики соцреализма провозгласили, что в нем нашли свое окончательное завершение традиции реализма классического. Боюсь, что эти претензии вовсе не так вздорны, как принято считать нынче.

Русская литература призывала переступить — и часто переступала — ту грань, которая отделяет творение произведения искусства от творения самой жизни. Она не довольствовалась тем, что создает новый текст, она хотела создать новую действительность, нового человека, присваивая себе прерогативу Бога.

Революционеры тоже хотели выдумать новую действительность, и потому пути литературы и утопии пересеклись в точке революции.

И с той же неотвратимостью, с какой литература подменяла понятие текста понятием действительности, послереволюционная литература стала мыслить действительность идеальным текстом, написанным на языке утопии. Мы радуемся сегодня тому, что на наших глазах рушатся стены уродливого обморочного здания; хотя и понимаем, что обломки не будут выбирать, на чьи головы падать: строителей или подневольных обитателей. Мы облегченно провозгласили конец литературы соцреализма, но к чему призвали литературу? Снова к выполнению долга. Жутко прогрессивная критика требует: художник должен заполнить белые пятна истории. Разоблачить сталинизм. Те, кто порадикальнее, требуют покончить с ленинизмом, марксизмом, тоталитаризмом — короче, со всеми утопиями. Служить народу. Клеймить ложь, утверждать правду.

 Отечественные фундаменталисты, на скорую руку присобачив к красному знамени, где-то между серпом и молотом, Георгия Победоносца, тоже призывают клеймить ложь и утверждать правду.

Служить народу, служить отечеству.

Со всех концов, на все лады, на всех регистрах звучит то гневное, то заклинающее, то умоляющее, то неистовое: должна, Должна, ДОЛЖНА...

Но это уже звучало в нашей истории, звучало, звучало. И сколько раз эти святые порывы служения использовал дьявол.

Так может пора сказать:

ЛИТЕРАТУРА НИКОМУ НИЧЕГО НЕ ДОЛЖНА...

 Признаем еще раз: есть высота проповеди нравственного служения. Но неосуществимы претензии писателя стать врачевателем социальных недугов, ни даже врачевателем душ человеческих, этому что нет для этого проверенных рецептов. Меж тем – первая заповедь врача: не навреди.

Есть красота в самоотречении художника ради долга перед народом, обществом, историей.

Но у художника существует долг и перед самим собой.

Есть у Бердяева замечательная мысль: что Бог, Творец, хочет от человека ответного творческого акта. Если Бог создал художника и вложил в него дар, то художник ответствен перед этим даром не меньше, чем перед народом. Это не призыв к вседозволенности, не декларация асоциальности или аморализма, это лишь напоминание о свободе художника. Но свобода эта не означает свободы от Бога, потому что свободным можно быть только с Богом.

Сомнительно право художника пытаться творить действительность. Бесспорна его обязанность творить свой язык.

Мы всегда противопоставляем: язык реализма и язык сюрреализма, язык авангарда и язык традиции. Мы то и дело сталкиваемся с попытками создать новую эстетику не как-нибудь, а путем едва ли не законодательного запрещения старой. Но идея новизны не может быть главной заповедью новой эстетики уже потому, что она есть содержание эстетики вообще. Относительно свежим является лишь осознание художником безнадежности попыток создать абсолютно новый и совершенный язык.

Пора понять: каждый из этих языков не отрицает, а дополняет друг друга, являясь частью духовного тела культуры.

То, что в трансцендентном мире есть единство Бога, в мире человека есть множественность образов Бога, то есть языков культуры. В умножении этих языков, может быть, и состоит основная задача художника?

И тогда Создателю дано взвесить на чаше весов и исчислить, кто выполнил Его завет. Художник, который служил Благу, Отечеству, Общему делу, Политике, Социуму или художник, который не служил никому, кроме Бога...