«Гуманитарный фонд», №35, 1991 г.

СКИТ ИЛИ ПУБЛИЧНЫЙ ДОМ

(Беседа с Леонидом Латыниным)

А.Ч. Я знаю, что у Вас только в самые последние годы начинают выходить книги, написанные десять-пятнадцать лет назад. Это относится к антиутопии «Гример и Муза»,  к недавно напечатанному в "Московском журнале" "Спящему во время жатвы ".

Читая эти вещи, чувствуешь, что автору тесно в рамках реалистической прозы и он экспериментирует — с языком, сюжетом, композицией. Ваша проза очень далека от конформной прозы большинства из официально признанных в 70-80 годах представителей Вашею поколения. В тоже время вы не примыкаете ни к одной из групп, сформировавшихся в андеграунде. Относите ли Вы себя к андеграунду и как Вы вообще относитесь  к этому явлению культуры?

Л.Л. Прежде всего — что такое андеграунд? Для меня это – некий иероглиф. Слово полисемантично. Для западного человека андеграунд — скорее культура, находящаяся в оппозиции к рыночному и интеллектуальному истеблишменту. Для нас андеграунд — был свободным искусством, находящимся в оппозиции к несвободному официозному и рыночному истеблишменту. Совсем разные пары оппозиций. В первом случае конфликт носит сугубо эстетический характер. Во втором — социальный, этнический, идеологический, каковым ему и положено быть в идеологической колонии.

Для меня андеграунд был скорее явлением высшей формальной школы, которую должен пройти каждый художник. В этой же школе — получить прививки от партийности, идеологии и комиссарства всех мастей и толков. Если понимать андеграунд столь широко — то — да, я чувствую свою причастность к нему. Это — мое культурное поле, хотя я строил свой дом где-то на его обочине.

— А почему в прошедшем времени? Или сегодняшний андеграунд Вам не близок?

— Андеграунд в эпоху рыночных отношений и свободы слова — уже не противостоит официальному искусству. На мой взгляд, сегодня существеннее другая культурная оппозиция. Я бы сформулировал ее так: скит или публичный дом? Политика и рынок — две схожих формы проституции. Но вот вне этого публичного дома существует некое пространство, и там живут люди, которые не занимаются проституцией. То, по они делают, вызвано только любовью, а не тщеславием или социальной и материальной выгодой.

-А как отличить занимающихся литературой из тщеславия — от занимающихся ею из любви? Что, по-вашему, делает литературу — литературой? Культуру — культурой? Есть некий формальный критерий — для вас?

— Скорее — интуитивный. И— отрицательный. Я скорее чувствую — что не литература, что – не культура.

— И что же?

— То, что политизировано и растлено рынком, вне зависимости от того, какой это рынок — новый, коммерческий, или старый, где торгуют привилегиями в обмен на идеологическую или эстетическую покорность. У Анри Волохонского есть строчки: «...потому что в этом мире сверхъестественное есть...»

Вот это сверхъестественное и есть то поле, в котором существует для меня культура. Она в ином пространстве, вне публичного дома сегодняшних социальных текстов и социальных репутаций, рожденных не столько текстами, сколько формой бытования в обществе.

В социальной культуре важен сам пишущий, его поступки, среда, клубящаяся вокруг него легенда. Более того, текст может быть любой степени беспомощности, как, скажем, у Евтушенко, или живопись у Глазунова. Но публичность, шум усиливают слабые результаты примитивного труда.

Не то с художником второго несоциального, но скитского толка. "Еще одно последнее сказанье..." — вот сама цель его жизни.

Известность его как личности всегда уступает значимости текстов. Что такое: Тютчев меж современниками и тютчевское наследие — для потомков? То же с Кафкой, Булгаковым, Гогеном.

Скитская культура всегда протяженнее во времени, чем жизнь автора, и всегда бесконечнее того куска земли, на котором существует он. Что касается меня, то я жил и живу в меру своих сил в направлении этого — "еще одно последнее сказанье..." в присутствии менее возвышенного, но мне близкого — "никого не трогаю, починяю примус..."

— Ну, а если всё же перейти от вашею понимания андеграунда к конкретным именам, которые существуют, и которые для нас сегодня все же соотносимы с явлением андеграунда, хотя многие из них вряд ли могут быть названы "скитскими" художниками. Кроме Анри Волохонского, кого бы Вы еще назвали?

— Мне интересен Сатуновский, стихи Всеволода Некрасова. Они поразили меня как раз тем, что человек способен на свободу. Эта способность совершенно уникальна. Можно учиться мастерству, можно качать как бицепсы интеллект, все в принципе доступно. Недоступно только Божье дыхание — талант, и вот это Божье ощущение свободы. Оно не оттого, что человек заставил себя быть свободным от всех систем и структур. Просто такова его природа. И только благодаря этой природе можно надеяться, что литература в наше духовно-задавленное время всё-таки выживет. Потому что наличие свободных людей — факт неоспоримый, подтвержденный текстами. Кого же можно назвать в этом контексте? Геннадий Айги, Елена Игнатова, Михаил Айзенберг, Ольга Седакова, Эвелина Ракитская. Поэт внутреннего зрения, отгороженный от окружающего мира воображаемым простодушием. Очень интересен в своем первом периоде Красавицкий. Хочется сказать несколько слов о Юрии Гальперине.

Я несколько лет назад читал его роман "Русский вариант". А сейчас получил его переработанный текст. Он меня удивил. Такой, знаете фантастический "прыжок кенгуру" от одного уровня к другому. Чтобы человек все эти годы совершенствовал себя не в направлении рынка, а в направлении литературы — это для нашего времени почти нереально. У нас полно модернистов, постмодернистов, авангардистов, неоавангардистов, у которых можно прочесть вещи, написанные пять, десять, пятнадцать лет назад, и они по уровню почти не отличаются от сегодняшних. Чтобы внутри авторской судьбы произошло развитие — это, увы, редкость.

— А какие по-Вашему, кроме политики и рынка, существуют опасности для андеграунда?

— Тщеславие. Когда, скажем, Кривулин выступает в "Независимой газете" и клеймит Чухонцева за то, что тот в свое время где-то не там напечатался — это смешно. Смешно ставить во главу угла такое вот целомудрие. Типичный комплекс жителя идеологической колонии. Ко мне однажды, когда еще работал в "Юности", пришла женщина лет шестидесяти, редкостно неопрятного и непривлекательного вида. Стихи были слабы, безграмотны, написаны соответственными для внешнего вида каракулями. Знаете, есть фотографии, которые приемлемы в семейном альбоме, но которые не напечатает даже районная газета. Памятуя, что любое писание благо, я посоветовал автору показать их в семейном кругу мужу и детям. И услышал в ответ, что она еще девушка.

Понимаете, как это грустно, трагично и знаменательно. Вот таких целомудренных "девушек", которые никому не нужны, очень много в нашей параллельной культуре. Человек, раненый тщеславием, начинает перемещать внимание с текста на социальный имидж художника и искать у него следы потери невинности.

В этом смысле можно повесить собак на любого художника из нашего минувшего "истеблишмента", допустим на Битова, который наиболее целомудрен из нашей литературной "Березки". Но от этого текст Битова (хотя я его считаю явлением вторичным по отношению к Набокову), но его, повторю, текст не станет менее интересным, чем, скажем, текст Войновича, который в Секретариатах Союза писателей порогов не обивал, хлопоча об изданиях и стоял в твердой оппозиции режиму.

— Я слышала, что Вы принимаете участие в создании своеобразного "журнала журналов ", который будет выходить на английском и русском языках. Так сказать дайджеста русских литературно-художественных журналов. Скажите несколько слов о нем.

— Действительно, журнал уже создан. Он называется "Glas" с, подзаголовком — "новая русская литература". По консультантам, которых я назову, вы сможете и представить его направления. Но прежде этого я хочу сказать о первом номере "Glasа", который вышел в апреле. 'Он посвящен памяти Майкла Глени — известнейшего английского переводчика, который, в частности, подарил англоязычной литературе "Мастера и Маргариту". Он очень сочувствовал идее подобного журнала, хотел помочь, но не успел — он умер летом в Москве. Последнее письмо Майкла Глени за несколько дней до смерти было написано в Англию в журнал Билла Буфорда "Гранта" и касалось именно предполагавшегося издания. Соредакторы журнала — Наталья Перова и Эндрю Бромфилд. Наталья Перова живет в Москве постоянно, Эндрю Бромфилд — англичанин — живет в Москве, но временно, оба они переводят русскую литературу на английский.

Консультировали журнал и принимали участие в отборе материалов и Юрий Сорокин, и Алла Марченко, и Татьяна Щербина, и Михаил Айзенберг, и Виктор Ерофеев. Литературный Музей обещал дать неизвестные иконографические материалы двадцатого века. Рассчитываем мы и на вашу Библиотеку неизданных рукописей. Русский журнал будет публиковать и оригинальные тексты. Он прежде всего адресован русскоязычной диаспоре, до которой редко, с трудом и бессистемно доходят наши журналы. Университеты и издательства англоязычных стран также получат удобный для них двуязычный текст.

Вопросы задавала А.Чайковская