Георгий Гачев

Держи ум во аде — и не отчаивайся" (Силуан)

(О романе "Гример и Муза" Леонида Латынина)

Это – тяжела книга. И выматывающ душу был труд ее читать. Представляю, какое же тысячекрат самосгорание – был труд автора ее писать. Труд мыслительный, нравственный и художнический. Уж полтора года прошло, как прочитал я эту книгу, — и до сих пор сердце саднит и поташнивает: словно сам на костре, на аута да фе сгорал, будто тебе делали пластическую операцию лица... От ума — до физиологии — всепроникновенно действие чтения этого было. Сочинение мифотворческое — и кишечнополостное зараз.

Состояние — подобное акту покаяния: когда взглянешь в недра сокровенные свои — и ужаснешься и затошнит и завзыскуешь очищения, преображения града Истины и Блага уже не только верхушечностью головы, где идеалы под черепушкой обитают, — но печенью, селезенкой и гениталиями.

Книга, чтение ее – как болезнь смертельная. Но, переболев, обретаешь иммунитет и закалку против напасти подобной. Катарсис.

Вроде и простенек сюжет: ходят люди на работу, дома любят друг друга, затем — конфликт с начальствам — и уход. Но под этим — притча, философема. То не "работа" просто, а некий вселенский комбинат по переделке бытия и человека. То не рабочие, а Архитворец, как Фауст, — и роботы снивелированные. То не изготовление изделий-деталей (– работа ихняя), – но преображение плоти и всего существа: чрез операцию лица души — тут Гомункулусов выведение.

Да: нечто и средневековое, алхимически-цеховое, фаустиански- парацельсово, из века Тиля Уленшпигеля и Джордано Бруно, есть в романе-притче этом,— и в то же время архимодерно-техническое как научно-фантастические романы ХХ века: социальные утопии и антиутопии...

И — вполне русская это вещь: от Авакумова, раскольничья, самосожжения, через Достоевскую легенду о Великом Инквизиторе, да и сны: Смешного человека и Веры Павловны о дворце хрустальном – нить тут идет.

"Проза требует мысли и мысли", - так понял Пушкин долг прозы.

В нашей прозе современной есть и наблюдательность, лиризм, описания, соображения, характеры даже,— но с мыслью дело туго: вяленька, слабЕнька. Потому-то и не тянут на роман, а лишь повесть так состояться еще может. Роман Латынина – или, скорее, философская повесть его, — напором и волей мысли художнической властно захватывает: впитать те традиции культуры, которые у поминал, — и скрутить спираль своего самобытного сюжета  (а роман построен четко-конструктивно), каким ставит как бы художественно-мысленный эксперимент над потенциями общества и истории, и над нравственными возможностями человека в предельной ситуации, — о, на это немало надо творческой энергии!

И вдруг – нежность и невозможность быть без — друг друга: парение Любви – над всем этим скрежетом... – как выход и надежда.

Из мытарств, которым, как в средневековых житиях, душа подвергается, и из испытаний-пыток, искусных в веке нашем–сём, дух человеческий  имеет надежду выйти преображенным.

Так что, при сатанинской кромешности бесовского действа- мистерии, как наружи и плоти, и внешности (а «кромешнее»= «внешнее» — все с плотью да с веществом, с душами — в аппаратуре, — тихая ангельская музыка сфер слышится, и есть — сияние!..

Соответствуют и язык: вязкая, густая образность, плотяно-языческая, даже барочная, в волевом потоке фразы – оказывается просто-понятна, ибо в прозрачности чистой и простодушной купается...

14.04.80