Леонид Латынин. Сон серебряного века.
М., 2000, 448 с.
Евг.Витковский в предисловии к итоговому сборнику Леонида Латынина, вышедшему под грифом издательства «Глас», записал его в маргиналы, употребив это слово как синоним изгойства. При Советах, дескать, любой талантливый художник, воленс-ноленс, переходил на полулегальное положение – отщепенца, попутчика, неудачника, диссидента, внутреннего эмигранта и т.д. Между тем автор «Сна серебряного века» даже в самые свои одинокие годы не был «человеком обочины». «Люди обочины» - навсегда вне времени, Латынин – всегда внутри. «Ровесник пропавшей эпохи, /ее безымянный звонарь», он ежели и маргинал, то в ученом, а не расхожем значении термина. (Согласно философскому словарю: промежуточность положения человека между какими-либо социальными группами). Одних лет с Андреем Битовым и Олегом Чухонцевым, то есть по году рождения (1938) – младший шестидесятник, Леонид Латынин дебютировал на десятилетие позднее: первые стихи в «Сне…» – 1965-й; первая публикация –
1968-й. За это десятилетие – пока отставший растил себя поэтом в неведомом Приволжске, пока отбывал воинскую повинность, пока грыз гранит науки на филфаке МГУ, куда поступил лишь в 1960-м, 22-летним, - его быстроногие сверстники успели прогреметь на всю Россию. А самые успешливые еще и по заграницам прошвырнуться. (Напомню: «Антимиры» Вознесенского вышли в 1964-м (тираж 60 тысяч экз.), итоговый сборник Евтушенко («Взмах руки»), открывавшийся «Стихами о загранице», в 1962-м (100000-м тиражом!). При таком разрыве о том, чтобы догнать «ровесников уму», и речи не могло быть, тем паче, что к 1968-му энергия поэтического бума сошла на нет, а от «зеленого шума» хрущевской весны остались лишь ностальгические воспоминания. К тому же, как всякий провинциал, Латынин не только трудно взрослел, но и определялся медленно. «Судьбой еще не наделен, любую участь выбрать волен». Эти строки написаны в 1971-м… Позднее, к концу семидесятых, у нашего «маргинала», похоже, мелькнула надежда примкнуть к новым молодым. Увы, многообещающие мальчики в путеводителях не нуждались, а при ближайшем рассмотрении оказались еще и в доску чужими: «Ах, эти мальчики России, / Неутомимые витии… / Не научившись ничему, / В моем куражатся дому. / Они грядущего начало, / Им мало места, мира мало. / Их гордый взор и дерзкий вид / И вдохновен, и деловит. / В какой крутой и жесткой страсти / Они с вершин грядущей власти / Ничью не жалуют судьбу, / Творя хулу и похвальбу…» (Набросок явно сделан с натуры и очень давно: в 1977-м, а воспринимается как замечательно точный, хотя и на вырост, групповой портрет будущих «молодых реформаторов»).
Впрочем, признание поэта – стою-де на распутье и волен выбрать «любую участь» – в 1971-м имело отнюдь не узкопрофессиональный смысл. После разгрома «Нового мира» и ухода оттуда Твардовского (весной 1970-го) бои на литературном фронте поутишили ярость, противники окопались, каждый на своем берегу, и про любого из недавних коллег было доподлинно известно: наш или не наш. Латынин, которого поначалу снисходительно привечали и там и тут, «хвалили и справа и слева», не шибко, конечно, но все-таки удостаивали, нашим не стал, ни «для тех, кто справа», ни «для тех, кто слева».
Не думаю, чтобы это решение далось легко: пропасть поодиночке ничего не стоило и в лучшие российские времена. Но он все-таки сделал свой выбор: «Минуй меня напористость кабанья / И слово омерзительное – «наш». И, как и следовало ожидать, оказался меж двух враждующих литературных групп, в маргинальном промежутке – «Меж временем, меж всеми на земле. / Меж всех, кого любил и полюблю, / Меж тех, кому полезен и обязан».
Разумеется, и в те омерзительные годы жили-были и издатели, и читатели, и критики, которые не спрашивали у автора, по какому идеологическому адресу тот прописан. Но таких было мало, они не делали погоды, а кроме того, к началу восьмидесятых, а может, и чуть раньше, на стихи Латынина перестали сочувственно отзываться даже недавние доброжелатели. А ежели нет сочувствия, то нет и интереса. В результате и выступления в периодике, и книжицы оставались без ответа, словно проваливались в никуда – «пеплом, прахом, горячим дымом». Да, конечно, цензура не дремала, поэтические сборники в процессе редподготовки катастрофически худели, однако и то немногое неподцензурное, что иногда удавалось услышать в устном авторском исполнении Л.А. Латынина, к размену чувств и мыслей не побуждало, диалога не получалось… Слова все прозрачны, словно и впрямь из сна о серебряном веке, ритмы-рифмы почти неоклассические, а вот о чем горюет Леонид Александрович – неясно. Нечто туманное и не в фокусе… И какой-то «иной», вроде как не нынешний, «устрой и ход». Вот несколько примеров. 5 ноября: «Пока вы там решаете вопросы / Торговых дел и делите паи, / Идут по свету, голодны и босы, / Ровесники убогие мои». 1986. 11 ноября: «Уходит эпоха не просто, не сразу. / Но мы завершаем торговую фазу./ … Да рядом лабазники делят харчи, / От лавок сгоревших замки и ключи…»
Место действия ужасающего разора - «все морали забыты, истрачены, съедены и перешиты» - узнаваемо: Россия, однако вовсе не та, какою была-казалась в начальные дни Горбачева. Такой она станет лет через десять…
Ума не приложу, какой оптикой пользовался поэт, чтобы увидеть то, чего не видели даже профессиональные футурологи, - будущее в настоящем? И почему стихи почти двадцатилетней давности читаются взахлеб, словно написаны сегодня? Вопросы подобного рода задавать не принято. Но я все-таки спросила, и Леонид Латынин посоветовал, еще раз перелистав «Сон…», разыскать послание к Владимиру Маканину; там, мол, дважды повторена строка – ответ на мой некорректный вопрос. Указанную строку – «Все происходит всегда» – я, конечно же, нашла. Недоумения она, правда, не разрешила, да так ли это важно? Куда важнее, что сильный и своеобразный поэтический голос пробился-таки к своему читателю, и не в потомстве, а здесь и сейчас. И не с тоненьким постперестроечным дневником – с книгой жизни в стихе, без которой, убеждена, история русской поэзии ХХ века будет неполной.
Алла Марченко
«Время М Н».
Вторник, 13 февраля, 2001.