24 JAN. 1992

Le Monde

Алэн Жакоб

КРОВЬ МОСКВЫ

Апокалиптический роман Леонида Латынина опубликован тогда, когда действительность начинает следовать за предсказанием.

Действие романа «Спящий во время жатвы» охватывает тысячелетия, начиная с мифического времени человеческих жертвоприношений, совершаемых на той маленькой поляне меж старых дубов, на месте которой нынче находится Красная Площадь, и кончая двадцать первым веком и видением Москвы, погибающей в бесчисленных пожарах. В сценах же, расположенных в промежутках и связанных единой путеводной нитью — молодым и вечным героем, — беспрестанно сталкивается отдаленное прошлое и близкое будущее, исполненное жутких видений.

В этом близком будущем из всех видов власти, известных со времен Древней Руси, рождается власть, авторитарно присвоившая себе право расклассифицировать подданных по национальной принадлежности, точнее — по смеси национальных принадлежностей, ибо национальный состав крови у человека вполне может быть, если взять довольно простой случай "армяно-азербайджано-грузино-таджико-узбекско-киргизско-казахо-туркменский" — как иронизирует автор. И ничтожнейший след крови ваших предков может быть расшифрован и классифицирован дипломированными "процентщиками".

Несмотря на строгую сегрегацию, анархия правит в городе, страдающем от голода /разве что на балконах можно вырастить кое-что для выживания/, в городе, простреливаемом из угла в угол, где между разными кварталами то и дело вспыхивают войны.

Самое безопасное место — под землей, то есть в давно заброшенных, давно не действующих шахтах метрополитена, — в " подземном городе". Там, в полной темноте, не так-то просто контролировать состав крови, и вдобавок гораздо теплее, чем наверху.

Осенью I989, тогда еще неизвестный, Александр Кабаков оиу6ликовал свою повесть "Невозвращенец". В повести описывается год I993 – такой, какой он мог бы быть в случае провала реформ Горбачева.

Есть множество черт, общих обеим книгам: тот же хаос и то же насилие (верх неосмотрительности — выйти в ночь без своего "Калашникова" или, по крайней мере, крупнокалиберного револьвера), тот же голод, проистекающий из полной дезорганизации общества и гиперинфляции, лишающей средств к существованию всех тех, у кого нет доступа к черному рынку, выбор на котором, впрочем, не намного богаче, чем в официальных магазинах...

И так же не случайно оба автора заставляют читателя пройти одними и теми же Патриаршими прудами, на которых начинается действие "Мастера и Маргариты", тем самым сознательно намекая на Михаила Булгакова, общепризнанного мэтра в области фантасмагорий и предсказаний.

Повествование Булгакова, однако, исполнено иронии, доходящей до фарса. Этой иронии нет ни у Кабакова, ни у Латынина, — и у последнего ее отсутствие заменено постоянными заклинаниями, обращенными к мифическому первовремени. Мы вспоминаем Оруэлла. Но стоит ли удивляться, что русские авторы не смеют улыбаться в то время, когда страна их разваливается на куски, когда со дня на день можно ждать первых голодных бунтов, когда общество с каждым днем все больше и больше погружается в хаос. Иначе говоря — в то время, когда действительность со все большей стремительностью и, возможно, неотвратимостью приближается к самым мрачным предсказаниям...

CELUI QUI DORT
PENDANT LA MOISSON
de Leonide Latynine.

Traduit du russe

Par Christine Zeytounian-Belous,

Flammarion, 177 p., 98 F.