СОН СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА

1965

Не беда, что не сразу доходит наш голос до века,
Не беда, что уходим мы раньше, чем голос доходит,
Ведь не сразу священными стали Афины, и Дельфы, и Мекка,
Да и тех уже слава, как солнце, зашла или ныне заходит.

И Пиндара строфа и слова Иоанна, как лава, остыли,
Усмехнется душа на наивный призыв толмача – «не убий!».
Сколько раз наше тело, и душу, и память убили,
А бессильных убить выручал своим оком услужливый Вий.

Наши дети растерянно тычутся в землю своими губами,
Но и эти сосцы истощили запасы надежды, желаний и сил,
Не спасает уже ни пробитое небо, нависшее низко над нами,
Ни истории миф, ни раскрытое чрево распаханных веком могил.

Все морали забыты, истрачены, съедены и перешиты.
И религией скоро объявят и горький отечества дым.
Наша жизнь и планета невидимо сходят с привычной орбиты.
Так до наших ли детских забот – быть услышанным веком своим.

6 августа 1965

Ты видишь –

Иду по земле.
Суковатая палка
Мне помогает в пути.
Смилуйся, Боже,
Она устала,
Поставь ее деревом у дороги -
А мне все равно идти дальше.

Ты слышишь,
Как сердце,
Уставшее биться,
Просит покоя.
Смилуйся, Боже,
Останови сердце -
А мне все равно идти дальше.

Земля -
Она тоже устала вертеться.
Смилуйся, Боже,
Останови землю...
А мне все равно идти дальше.

11 августа 1965

1966

На перепутье размышлений,

Не находя уже решений

На все заботы бытия,

В одно из суетных мгновений

Тебя я встретил, добрый гений,

Душа забытая моя.

Не помню год, не знаю даты,

Каким неправдам вопреки,

Но ты во мне узнала брата

И протянула виновато

Две еле видимых руки.

Какое благо – снова верить,

Куда-то мчать, кого-то ждать,

Иною мерой радость мерить,

Не предавать, не лицемерить

И умирая - побеждать.

5 января 1966

4. МАТЕРИ - В ЧАС РОЖДЕНИЯ ДОЧЕРИ

Да простится мне боль твоя,

Что глаза мои видят свет,

Что руки держат перо,

Что думать могу о тебе –

Да простится мне это все...

16 июня 1966

- Разве это искусство, - спросил я однажды у дятла, -

Деревья расписывать клювом упругим?

- При чем тут искусство? - ответил мне дятел, -

Я просто тружусь, семье добывая немного еды...

- И себе, - я громко ему подсказал.

Но мой собеседник, ответом своим увлеченный, меня не услышал.

- ... Как эти деревья, растрескав иссохшую землю, -

Витийствовал дятел, -

Гонят к вершинам ветвей и родившимся листьям

Соки земли.

А то, что рисунок моих разрушений

Заставил тебя заподозрить, что я занимаюсь искусством, -

Меня это, друг мой, наводит на мысль,

Что сам ты бесценное время теряешь

На это пустое занятье.

- О господи, что ты! - воскликнул я тут же

И дятла убил,

Подтвердив, что искренне был удивлен,

Когда обвинили меня в занятье искусством.

Теперь этот дятел, набитый трухой,

Стоит, постигая всю пагубность спора во время работы.

5 ноября 1966, Баренцево море

1967

Тихий омут возле мельницы,

Ивы падают отвесно.

Все наверно перемелется,

Утрясется, переменится,

Будет даже интересно,

Что когда-то било, мучило

И по свету помотало.

Было счастье мне поручено,

Из него я сделал чучело,

И того потом не стало.

Все, конечно, перемелется.

1 августа 1967

К.И. Чуковскому

Все как положено по штату –

Белы дома и высоки.
Заставы прежнего Арбата –

На дне асфальтовой реки.

Колеса режут и утюжат

Витые лестницы, следы

И дом старинный, неуклюжий,
Меня хранивший от беды.

Все хорошо, все так же минет,
Снесут и эти этажи

И сохранившийся доныне

Обломок пушкинской души...

3 августа 1967

1968

Она кругами ходит, слава,

Она смыкается с бедой,

Она проклятие и право

Быть до конца самим собой.

Она не спросит, где истоки, -
Запишет сразу в мудрецы
И раньше зрелости - в пророки,
И раньше смерти - в мертвецы.

3 сентября 1968

Н.Ильиной

И так в веках - мне плыть, и плакать,

И возвращаться к берегам,
Где гам лесной, и гать, и слякоть,

И крики уток по утрам.

Где парк и дом, снесенный веком,
И симметричен пней расклад,
Как было раньше в царстве неком,
Здесь был разрушен некий град.

Лишь уцелели эти ели

И этот пруд среди дерев,
Да небеса, да звук свирели,
Да детства жалостный напев.

1 октября 1968

1969

УЧИТЕЛЬ

П.К. Сумарокову

Казалось, все было некстати:

Знакомство. Зима. Кострома.
Тускнели на полках тома,

Начавшие жизнь на Арбате.

Печален апостольский лик

И плесень на бронзе двуглавой,

Как будто владевший державой,

Встречал меня нищий старик.

Встречали пустые глазницы,

Встречали сутулые плечи,

Но речи – нездешние речи!

Но руки – как крылья у птицы!

Он был одинок, не у дел.

Он был за пределами боли,

Оставленный всеми. Но доли

Иной на земле не хотел.

Иначе он мерил обиды

И мерой иною – потери.

И заперты наглухо двери,

Открытые настежь для виду.

И лампа в шестнадцать свечей

Мою освещала удачу...

И разве я что-нибудь значу

Без этих негромких речей?..

1 декабря 1969

1970

Так рано утки прилетели

И все скользили тяжело

По ряби сумрачной купели,

Что снегом в полночь замело.

И контур высился ограды,

Алел сквозь сумерки восток,

И ветер мчался из засады,

И бил об угол водосток.

Аллея. Черные проталы.

Деревьев тени тяжелы.

Устало сонные кварталы

Дремали, выставив углы.

И уткам брошенные крохи

Стремились медленно на дно.

Лишь пес из выспренней эпохи

Был с этим утром заодно.

Монаршей поступью по краю

Уже белевшего пруда

Он шел, торжественно ступая

И равнодушно, как всегда.

Его не трогало нимало

Шуршанье тающих снегов,

Его душа не понимала

Ни смерть друзей, ни месть врагов.

1 ноября 1970

ПИСЬМО В КРЫМ

А. Латыниной

А день подаренный не гас,

И так тебя мне не хватало,

Но небо лишь соединяло

Степями разделенных нас.

И о простор его с разлета

Мы бились. Падали в пески.

И те паденья и броски

Лечили память и работа.

И кто за это нас осудит,

Что дни палим в огне строки?

Да будут боли нам легки,

Да будет нам как есть – да будет!

29 ноября 1970

1971

Уже заиндевел киоск,
И первый лед чуть тронул лужи.
Снующие меж ними стужи
Наводят на природу лоск.

Асфальт надтреснутый так тонок,
Деревья выспренно строги.
И чертят голуби круги
Над чьим-то домом до потемок.

А мне в Останкино давно
Добраться надобно зачем-то.
Но крутится упрямо лента
Немного чудного кино.

Пора и к слову обратиться,
Уже и к разуму пора –

Но продолжается игра
И все никак не прекратится.

А мне в Останкино? Домой?
Но, может, дом мой в этом зале?..
"Пора", - вы тихо предсказали,
"Пора", - кивнул я головой...

Светиться белому экрану,
Звучать словам - нас в зале нет.
- "Возьмите деньги за билет,
Расход вам был не по карману".

9 января 1971

Пустыми были речи,

Да быстры были сборы.

Приток Красивой Мечи

Да низкие заборы.

Та белая поземка,

Та белая пороша,

Дырявая избенка

Да скинутая ноша.

Наверно, это проще –

Раскаянье и мука,

Блужданье в белой роще,

Где ни листа, ни звука,

Где синий снег печален,

Нет наста и в помине,

Патрон так музыкален

В фамильном карабине.

Глухарь – шальная птица,

Зачем тебе ко мне

Летится, а не спится

Удобно на сосне?

Конечно, это проще!

Лети, смешной глухарь,

Сегодня в белой роще

Я – белый государь.

Хочу – в живых оставлю,

Хочу – нажму курок,

Я подданными правлю,

Не выучив урок,

Я школьник в этом мире –

Не дочитав букварь...

Покорно, словно в тире,

Сломался мой глухарь.

Наверно, это проще!

Раскаянье, укор,

Сегодня в белой роще

Я – просто беглый вор.

Раскаянье высоко,

И чучело красно.

И этого урока

Понять мне не дано.

21 января 1971

БРОШЕНАЯ ДЕРЕВНЯ

Земля поката, и забор,

Припавший к ней, изогнут тоже.

И на его корявой роже –

С усмешкой смешанный укор.

Подсолнух, сбитый вниз лицом,

Лежит, уткнувшись, словно в плаче.

Но это ничего не значит:

Он свален ветром – не свинцом.

Крыльца ступени нынче шатки,

Две нарисованных лошадки

Чуть различимы на стене.
И стекол нет в кривом окне.

А печка все еще бела

И с ветром попросту судачит.

Но это ничего не значит –

Сюда война не добрела.

8 февраля 1971

Последний час потерянного дня,
Меж сном и встречей надолго застрявший,
Мой долг, мой выкормыш вчерашний,
Спаси от жалости меня.

Мытье посуды. Ветер за окном,
Не сон, не явь – усердные потуги...

Слова, заоблачные други,
Помыслим вместе об одном.

Поверим – в неизбежность буден,
В кровосмешение стиха

И в то, что речь всегда тиха

У тех, кто миру неподсуден.

28 февраля 1971

Как птицам - крохи со стола,

Так мне остатки дня и ночи,

И нет писать так поздно мочи,

Да жизнь за праздностью мала.

Я так бессмысленно машу

Спросонья, кажется, крылами,

Пишу и чиркаю, пишу,

Я занят важными делами:

Базар, редис, визит врача.

Зарплата, служба, магазины.

И небо с запахом резины

Ползет, трамваями бренча.

12 апреля 1971

Опавших листьев стопка на столе –

Зелено-желтый, огненно-багровый,

Каляно-красный, словно знак бубновый,

И пиковый – как жаль, что не пиковый,

И птичья лапа сверху на столе.

Все разложу и выберу лишь те,
Что мне теперь напоминают лето,
Когда душа тобой была задета,
Уязвлена, помечена, согрета,
Звездой зажглась и скрылась в темноте,

Лишь на мгновенье высветив вдали

Тяжелых вод свинцовое свеченье

И поперек ленивого теченья –

Той лодки ход, особого значенья.

Что рядом с ней иные корабли?

И все, чем был, склонится над кормой,

И все, чем стал, вдоль берега заплачет,

Мой путь двойной непоправимо начат –

Стволы стоят, а лист по полю скачет,

Беспомощный, бездомный выдох мой...

И дат, и слов листая вороха,

Ты не ищи в них замысла и меры

То лишь судьбы случайные примеры,

Где знак любви подобен знаку веры,

Как вздох и жест – движению стиха.

Что обо мне! Не помни обо мне,

Я вовсе не причина, а примета,
Причина – жизнь, Отечество и Лета,
Причина – ты. Существованье света

И все, что вдруг отозвалось во мне.

15 апреля 1971

Судьбой еще не наделен,
Любую участь выбрать волен.
Я до сих пор свободой болен,
А в несвободу лишь влюблен.

О, как бессмысленно решать,
Что в небосводе несомненно,
И нощно жажду я и денно
Определенностью дышать.

Но... мерен маятника бег,
Но... верен я его качанью,
Но – приближается к молчанью
Судьбу обретший человек.

16 апреля 1971

Назад бы в тот далекий голос

И в тот далекий будний день,
Где под рукой клонится колос

И рдеют окна деревень.

И где мечтается бесцельно

И смутен завтрашний побег,
Где отзвук песни колыбельной

И тишина у сонных рек.

Тарханово, за третьим плесом
Обрыв у самых тростников.
В пространстве этом безголосом,
Под синим небом – хлеб и кров.

И, кажется, уже приспело

Начать возвышенную речь,
Но тщатся и душа и тело

Тот день продолжить и сберечь.

Все ж задымит за мной дорога,

Обратный путь сгорит дотла...

И эта первая тревога

Мне тайно на душу легла.

Но обозначится не скоро

Утраты главная деталь:

За гранью детского простора

Откроется всего лишь даль!

28 ноября 1971

Далекая комната – там, в поднебесье,

За тихой страной, что забыли назвать,

Поволжье? Зарядье? Зазорье? Залесье?

И имени точного некому дать.

Летучие сумерки медленно катятся,

И ломаный ритм, как па грех, - невпопад

Корявая строчка, как медная матрица,

Печатает снова снесенный Арбат.

28 декабря 1971

1972

Не плыл закат, не рос, не багровел

И не искал попутчиков до срока,
Он просто жил спокойно и высоко

С немногим час – как сам того хотел.

А там, внизу, подводы торопились,
Спешили люди, падал самолет,

Снега мели, и таял лед,
Неоном вывески светились.

Все было как заведено,
Все стыло, плакало и пело,
И в ночь земля моя умело

Плыла с молчаньем заодно.

... Звезда летит, где свет был ясен,
В полнеба ввечеру алел.
Кого, скажи, закатный свет согрел

И для чего был светел и прекрасен?

Пусты слова, и смыслом не объять

Ни этот свет, ни торжество без цели.
Горели мы? Мне кажется, горели,
И заблужденья некому отнять!

23 января 1972

Ах, какие солнечные воды,
Тонкий наст искрится под лучом,
Море водит мерно хороводы,
Не жалеет море ни о чем.

Тонкий наст – непрочная дорога,
Тонкий лед кончается волной.
Сколько верст от вечности до Бога,
Столько звезд зажжется надо мной!

Море гасит розовые блики,
Счет идет давно не на года.

Триедины в проступившем лике

И земля, и небо, и вода.

5 февраля 1972

Какою я мучим бедою

Над этим заросшим прудом,

Над этой зеленой водою,

Водою слывущей с трудом.

Я женщины этой не знаю,

Что гладит меня по лицу,

И только с трудом вспоминаю

Удары кольца по кольцу.

Ладони у края ограды,

И лебедя шея черна.

Встречаться не надо, не надо

С тобой нам во все времена.

Колышется вязкая ряска,

И лебедь очами косит,

И ветер, и близко развязка,

И дождь до утра моросит.

21 июля 1972

Век Августа. В центре ограды –

Высокий поблекший гранит.
И надпись с оттенком бравады
Короткую повесть хранит.

"Я жил, ни о чем не жалея,
Я жил меж людьми на земле,
Полезен, как парус и рея
На парусном лишь корабле.

Мне счастье сулилось и слава,
На это бы стало ума.
Хвалили и слева, и справа,
Но грянула прежде чума.

Какая острастка европам,
Какой генеральный почин!
Чтоб бросить отечество скопом –

Одна из достойных причин.

И жить, ни о чем не жалея,
Но вот тебе выпад, чума, –

Прекрасный порыв дуралея,
Успех и ошибка ума.

Нас ждали дорога и дали,
Чуме не подвластны давно.
И как нас ушедшие звали,
И сколько нам было дано...

Не ради молвы и награды,
Во имя Отечества мы...
Век Августа. В центре ограды,
По камню, - победа чумы.

1 август 1972

Поля желты, и птица не всплеснет

Крылом. И солнце в рощу не заглянет,
Тяжелый лист причалит и уснет

Среди травы на золотой поляне.

Скользнет змея, не потревожив мир,
Взлетит пчела лениво и устало,
И старый дуб, многострадальный Лир,
Пошлет листву к владеньям краснотала.

И звук глухой летящего дрозда,

Рябины кровь свернется в оперенье.

И первая упавшая звезда

Дозавершит прекрасное мгновенье.

Я тоже в нем найду себе приют,

Нагну рукой тяжелую рябину.

Тугая гроздь и несколько минут

Не осквернят осеннюю картину.

Неслышно ветви выскользнут из рук,

Я вязкий вкус почувствую губами.

И лишь звезды чуть запоздалый звук

Плеснет в ночи прозрачными крылами.

5 сентября 1972

Коробейник-неудачнк,

Промтоварный магазин.

С плеч до пят в авоськах, дачник

Покупает керосин.

Гусь лежит в прозрачной луже,

Клюв упрятал под крыло.

Даже птице стало хуже –

Неужели все прошло?

И осталась вот дорога,

Тропка желтая в лесу,

Поступь царственная дога,

С кем поклажу я несу.

Да еще две-три улыбки,

От чужих хором ключи

Да футляр старинной скрипки,

Сбытой нынче на харчи.

18 сентября 1972

Или вижу нынче плохо,

Или вправду предо мною

Речка Таха пересохла,
Заросла густой травою.

Тальник заросли раскинул,
Тихо гусь в траве гогочет,
День не дожит, полдень минул,
Прокричит лениво кочет.

Пыль вздохнет, под шиной всхлипнет,
Мост качнется, но смолчит.
Чей-то глаз к окну прилипнет,
Поезд где-то прокричит.

Было – русло, стало – пусто.
Речка Таха, где ж вода?

Только тальник – густо-густо,

Да полынь, да лебеда.

23 октября 1972

29.

Не плыл тот вечер медленно к реке,

Не гнал пастух пестреющее стадо.
Но было сердце и закату радо,

И куполам, темневшим вдалеке.

Застывший пруд асфальтом окружен,
И лип листы шершавы, как ладони.

А мальчик, заблудившийся в Сульмоне,
В московский пруд до одури влюблен.

Еще когда у Понта коротать

Недолгий век, и мерзнуть, и молиться.
А на Арбате чопорные лица

Ему дано прощально понимать.

Играй, труба, за флейтой торопись,

"Тенелла, о тенелла" – ту же фразу,

Какую не сфальшивили ни разу

Моя судьба, любовь моя и жизнь.

1 ноября 1972

Выстраиваю верную защиту –

Противу смерти трудно хлопочу,
Но допускаю мысль, что быть убиту
Легко, как быть напоену и сыту,
Как жизнью быть обязанным врачу.

На всякий случай выверну наружу
Изнанку кожи, рожи и мясца.
А если надо - старость обнаружу,
С ума сойду, оглохну, занедужу
С улыбкой подобающей лица.

И если ты заставишь усомниться
И в том, что прав, и в том, что я решил,
К иной успею истине пробиться,
Так – посмотри – подстреленная птица
Еще летит... Хотя уже без крыл.

И там, и там – на самой кромке рая,
Червонного, крестового мирка –
Нас воскресит шестерка, но какая! –
Любимая, родная, козырная,
Что пред тузом вовеки велика.

Откроют счет удачи этой в банке,
Оформят по закону, не спеша.
Бессмертье – смерти раб и только род приманки...

Постой – еще лицо с изнанки
Ничуть не безобразней, чем душа.

8 ноября 1972

Благослови вас свет создавший
И ты, на грани света, век.
Забытый Бог и зверь, уставший,
Как все познавший человек.

Благослови вас, увяданье,
Покоя стертые черты,
И мера общая страданья,
И мера общей доброты.

Благослови в года пустые,
Во все иные времена,
И те великие простые
Безумий наших имена.

Я вас прошу, да будьте святы,
Пусть отзовется словом – медь,
Все, что крылато, – то распято,
Так шло до нас, так будет впредь.

26 ноября 1972

Я мучим не виной – ее переживу,

Я мучим не судьбой – она уже вершится,

Как, посмотри, серебряная птица

Уходит равнодушно в синеву.

Я мучим не тобой – вино стремится в мех.
Твой путь и чист, и прям, как мой – греховен.

Я мучим глухотой, какой Бетховен

Страдал, умея слышать лучше всех.

Да, глухотой к дождю, что моросил,

И к мысли долговечней пирамиды.
Я глух к тому, кто мне чинил обиды,
И глух к тому, кому их наносил.

Я виноват... Я мучим глухотой...

Но если б знать на чьем-нибудь примере,

Что глухота моя, пусть в самой малой мере,
Поможет слышать то, что слышал я душой.

29 ноября 1972

Эти клены пали наземь,
Эти листья мнут ногами,
Были мы с тобой врагами,
Перестали быть врагами –

Что с того тебе и мне?

Целый день играет осень,
Налипает на подошвы,
Шелестит, скрипит, поет,
В прошлой встрече, позапрошлой
Нечет был похож на чет.

Встречей боле, встречей мене,
В солнце, дождь или туман,
"Перес, перес, текел, мене"
Переделаем в роман,
Предпочтя вражде обман.

Синь верхушки золотила,
Месяц дул в дуду желто.
Если б сердце не юлило,
Год бы дольше проходило
Черно-желтое пальто.

Не ограда, не суглинок,
Яма ростом в мой шажок,
Листья лягут на лужок,
Выпей-ка на посошок
Из стаканных половинок

И потом стучи о дно
Мерзлой крошкой из-под ножки,
Три кольца и две сережки
Мы засыплем заодно.
Холо-дно.

Вместо милого тебе я
Помашу и посвищу.
Не страдая, не жалея,
Постепенно каменея,
По щеке слезу пущу
И, душою холодея,
Все вины себе прощу.

Надломлю цветы надежно,
Чтоб тебе и никому,
Слишком на сердце тревожно.
Жить затею осторожно –

Выжить иначе возможно
Только Богу одному.

1 декабря 1972

1973

Что за мерзостные звуки,
Как от камушка круги?
Кто-то тянет к небу руки,
Слышу: «Боже, помоги!»
Что за хлипкое стенанье?
Сквозь грошовый плоский ад
Хнычет Божие созданье –
Полуптица-полугад:
«Боже, слышишь, виноват».
Хнычет Божие созданье,
Молит, кружится ужом,
То подпрыгнет в мирозданье,
То пульнет в него ножом,
Возле крови вьет круги,
Слышу: «Боже, помоги!»

Дали с милкой по обету:
Не касаться больше тел
Той зимой – как будто нету
И других на свете дел.
Но едва начаться лету –
Первым к бабе подлетел...
Закурю-ка сигарету,
Только спичек больше нету,
Попрошу у мелюзги,
Слышу: «Боже, помоги!»

Сенокос, пора запаса,
Близ соломенных палат
Рисовальщик бросил Спаса –
Полуптица-полугад.
Скомкал, бросив, чудо Спаса,
И хрипит: «Не виноват,
Что в глазах у Спаса ад...»
Набекрень пошли мозги,
Слышу: «Боже, помоги!»

Бьет портной свою зазнобу,
Колет тонкою иглой.
А потом ползет по гробу
И целует аналой:
«Маша, Маня, что с тобой?» -
«Все в порядке, дорогой, -
Машет чучело ногой, -
Все, что сплыло, береги!»
Слышу: «Боже, помоги!»

Жук в канаве чешет лапки,
Дрозд и кошка под кустом.
«Дай, жена, поменьше тапки.
Разберемся, чьи, потом –
Лешки, Гошки ли, Агапки –
Разберемся в них потом, –

Шевеля железным ртом,
Цедит, чавкая с трудом, –
В загсе даден этот дом,
Если даден дуре дом,
Пуще глаза береги,
Нет друзей, одни враги..."
Слышу: «Боже, помоги!»

То ли сам кричу ли, плачу,
То ль кровать моя скрипит,
Я бы мог, а ты – тем паче
Жить в согласье, жить иначе...

Гаркнул медный монолит:
«Век свинячий, инвалид.
Мало крови попил, сука,
Мало выхлестал вина,
Так молчи, чтобы – ни звука,
Впредь гаденышу наука,
Коль осмелился родиться,
Будешь маяться. Как птица
Каркать. В мерзости плодиться.
Участь в главном решена,
Остальное - дело тела,
Каши, семени, мочи,
Цыц, бунтарь, смотри, молчи,
Трись и тискай, только смело,
Да и то сокрой в ночи,
Если б мог – себе помог», -
Голос вздрогнул и умолк.
Стихли медные шаги...
Слышу: «Боже, помоги!»

9 марта 1973

Зачем душа моя немеет

В восторге прошлого стыда

И запахом зеленым веет

От Патриаршего пруда?

И отчего слова печали,

Что двигали мой жест и слог,

Звучат, как в детстве, как в начале

Еще не тореных дорог?

Я вновь люблю, не сплю полночи,

Но не припомнить нипочем

Лицо ее, с прищуром очи

И дверь с затейливым ключом.

Лишь помню, как, смеясь и плача,

Мне говорила смысла вне –

Не самый страшный грех удача,

Но все сгорят в ее огне.

И ни о чем другом ни звука

Не вспомню больше, хоть убей.

Да... Старый дом. Реки излука.

И пара серых голубей.

1 апреля 1973

Н.Бобровой

Ни сентябрем, ни маем не болею,
Не жду листву, не верую в побег,
Но, как земля, я медленно немею,
Опережая говорливый век.

И все же незлобивое желанье
Я сохраню до выхода в тираж –
Минуй меня напористость кабанья
И слово омерзительное – «наш».

1 сентября 1973

1974

Пришли ко мне поля проститься ввечеру,
Пришла ко мне лиса с заморышем своим.
- Продолжим, - говорит, - охотничью игру,
Пока еще твой дом лишь с севера горит,

Пока твой старый сад окутал только дым,
Пока еще стоят в цветеньи дерева.
И болен ты – молись! – прекрасно молодым

Дано тебе стареть, но умереть сперва.

Ату меня! Беги, как бегал за щенком,
По кочкам, по лесам, с ружьем наперевес.
Летела дробь в меня, ниспослана курком,
И спас меня твой враг, твой лютый враг – мой лес.

Ну, руку протяни, пугни меня стволом,
Смотри, как мой щенок на твоего похож.
Мы около тебя, мы за твоим столом.
Пугни меня стволом, чего, охотник, ждешь?

Ухмылка хороша, когда жива душа.
Ты чуешь, зверь, мой враг, как лезет дым в окно
И как огонь ползет, нажитое круша.
Наследникам твоим наследства не дано...

И я сказал: – Уймись, прекрасная из лис,
Ты женщина в душе, не женщина умом.
Я болен не всерьез – к глазам моим нагнись,
Из камня и стекла, да не сгорит мой дом.

Сгорит всего лишь сад, да книжный склад сгорит,
Цветы мои сгорят, да я еще сгорю.
- Да мы с твоим щенком, - лиса мне говорит.
- Да ты с твоим щенком, - в ответ ей говорю.

Огонь лизнул лицо. Паленой шерсти смрад
Коснулся губ моих и до души проник.
Я дрался, как умел, но дрался наугад
И уцелел не сам, а только мой двойник.

Прекрасно пуст мой дом. Прекрасно пуст мой сад.
Лишь рыжей шерсти клок на письменном столе.
Чему-то я был рад. Чему – не помню – рад.
Пустой патрон застрял. Застрял патрон в стволе.

8 июня 1974

В чем же дело? Лишь в июле,

В непогоде, облаках?

В теплой коже, шатком стуле

И опущенных руках?

Может, это показалось

Или все придумал сам:

Ножка гнутая сломалась

В восемь ровно по часам.

Дождь шумел, лупил по крыше,
Бился градом, брякал гром.
Ты сказала: - Только тише,
Слышишь, слушают кругом...

А потом пошли зарницы,
Гром, побрякав, скоро сник,
Струйка тонкая водицы

Протекла за воротник,

Это липы ветви гнули

И дышали не спеша...

Только час жила в июле

Наша общая душа.

24 июня 1974

Перемен ли бояться на свете

И тревожиться по пустякам,

Если солнце легко на рассвете

Протекло по озябшим рукам?

Если все еще нижется слово,

Если женщина плачет во сне

И звонок в половине шестого

Предназначен, конечно, не мне.

Все равно она плачет, где стены

Стали тем, что зовется судьбой.

Мне ль бояться теперь перемены,

Если я не оставлен тобой?

Все пройдет, мы с тобой не случайны,

Темным счастьем болей до конца,

Не коснусь даже помыслом тайны,

Ни печалию – глаз и лица.

Спи, любимая, бедная птица,

Солнце выше и ярче в окне.

Как прекрасно и больно не спится,

Если женщина плачет во сне.

15 июля 1974

М.Тереховой

Сад ты мой, больной и белый,

Свет ты мой – на склоне дня.

Жест по-детски неумелый...

Вспоминай меня.

Двор. И выход в переулок.

Вечер долгий без огня.

Лес не прибран, гол и гулок...

Вспоминай меня.

Все неправедные речи.

Речка. Полынья –

Место нашей главной встречи...

Вспоминай меня.

Позабудешь – Бог с тобою,

Все у нас равно.

Опускаюсь с головою

В трезвое вино.

Ах, какая там удача

Среди бела дня –

Вечер. Снег. Чужая дача...

Вспоминай меня.

Что за сила мчит нас лихо,

В разны стороны гоня?

Еле слышно. Еле. Тихо.

Вспоминай меня.

10 декабря 1974

А.Латыниной

Цветет багульник в декабре

На краешке стола.

А справа строчка: "Он умре,

Но не истле дотла".

И ты со спицами в руках

Плетешь из шерсти сеть.

И чудно мне: проходит страх

При слове "умереть".

А, может, это декабрем

Подсказан тот ответ:

Коль позно мы с тобой умрем,

В природе смерти нет.

Ах, о бессмертьи муравей

Что знает?! Лепеча,
Кружится белый снеговей

У краешка плеча.

Мелькают спицы – сеть нежна,

Клубок, скользя, кружит.

Как хорошо, что ты жена

И так юна на вид.

Мелькают спицы, сеть полна

Моих неловких слов,

Как вяжет женщина, она

Великий счастьелов.

Я ей обязан, только ей,

Едой, и ремеслом,
И этой речью фонарей,
Звучащей за окном,

Водой, свободной ото льда,
Скольженьем вверх и вдоль.

И тем, что небо и вода

Свою играют роль.

Цветет багульник. За окном
Бело, как ни крути.
Я мало думаю о том,

Что ждет меня в пути.

Одно твержу – не прекословь,
Реченье на столе:

Не он – она, его Любовь,
"Умре, но не истле..."

22 декабря 1974

Вспышка короткая страха,
Слабой надежды повтор,
Благословляя из праха,
Крестит рука Мономаха
Наш семиглавый простор.

Трубно гудит самолетик,
В небо вперяя крыло.
Грузная мощь библиотек
Ванек валяет и мотек
Миру и мере во зло.

Тянет Сибирью и дымом,
Пахнет мужицким умом.
Изнемогая за Крымом,
Оставленный серафимом,
Рушится наш окоем...

21 августа 1974

1975

Что за притча, право, что за наважденье,
Повторенье – гибель или возрожденье?..

Выпускная бала. Школьное прощанье.
Речка Таха. Ели. И – непониманье.

Ни меня, ни мною... А кругом – веселье.
В первый раз из чарки пью по капле зелье.

Золотое зелье – и исчезло тело.
Чьи-то пальцы душу держат неумело.

Предо мною очи – ах, нездешней силы,
Девочка в веснушках повторяет: - Милый.

Но все жестче пальцы, все сильнее хватка,
В седине погасла золотая прядка.

Отшатнулось сердце, и вернулось тело,
Ухмыльнулась ведьма, в ухо прохрипела:

«Мальчик неразумный, вы к себе не строги,
Подводи итоги, подводи итоги».

И опять веснушки в платьице из ситца,
И фонарь под нами, и счастливы лица.

И другие ели, и чужая дача,
Где живу два срока, на себя ишача.

Только бы пробиться и успеха ради
Подороже сбагрить школьные тетради.

Лунная поляна. Стынут ели в белом.
Я и здесь – меж нами – занят важным делом:

Выдумать сюжетец позаметней надо...
Долгожданна встреча, да душа не рада.

Женщина чужая плачет виновато,
Та, что я любимой называл когда-то,

Кружит меня, кружит, плачет и смеется:
- Бросил меня милый, больше не вернется.

Шел ко мне и умер посреди дороги… –
«Подводи итоги. Подводи итоги...»

Я забросил споры и пустое рвенье,
Я боюсь до боли упустить мгновенье.

Я бессмертью верен – хороша октава
И для тех, кто слева, и для тех, кто справа.

Что за злая драма – стук в мою квартиру.
Девочка в веснушках протянула лиру:

- Золотую лиру я нашла у входа,
Пролежала лира в хламе больше года.

Мне в мои пятнадцать все на свете ясно,
Я читала: лира – это так прекрасно,

Но чтоб быть поэтом, надо быть любимым.
Вас считают люди самым нелюдимым.

Я живу напротив – вы один все время.
Без любви, поймите, жизнь – не жизнь, а бремя.

К счастью звал тот голос тихо, без тревоги:
«Подводи итоги. Подводи итоги».

Я шагнул навстречу - пусто на пороге.
Подводи итоги. Подводи итоги.

26 марта 1975

Черной крови выплевывай сгустки,
На исходе прекрасного дня,
Осененный крылом трясогузки,
Мимоходом крещенный по-русски
Двоеперстьем воды и огня.

Бедный мальчик шестого десятка,
Раскусивший успеха закон –
Седину выручает присядка,
И спасает от смерти оглядка
До законных твоих похорон.

Суетись и верти головою,
Все, что должен, смотри, не плати.
Справедливость – занятье пустое,
Да отымется вдвое и втрое
Без согласья на нашем пути.

Перемена, опять перемена,
К новой жизни крутой поворот,
Впереди – мировая арена,
А за нею – Святая Елена,
Словно вечер за полднем, грядет.

Так стирай у горячего крана
Черной кровью залитый платок,
Порожденье кино и корана,
Может, поздно, а может быть, рано
ЖЭКом принятый в должность пророк.

26 июня 1975

Ну что, опять сыграем лихо
В игру, что травлей нарекли?
Борзых, арбатская купчиха,
Ступая важно, как слониха,
Спустить немедленно вели.

Но эта свора – мне не свора,
Я в драке важно преуспел,
В крови и шерсти буду скоро
И погляжу я – вот умора! –
Как станешь белою, как мел.

Заголосишь. Колени кинешь.

С размаху в пыль и лбом туда,
Ну как, бабенка, этот финиш?
Я говорил, что ты не минешь
Однажды Божьего суда.

Пусти слезу по пыльной роже,
Виляя задом, егози,
Я не ударю, нам негоже
Клыком касаться нежной кожи,
У ног распластанной в грязи.

Хоть я запомнил топот мерный,
Удар сваливший. Клык в глазу.
Как бил вожак, боец примерный,
И пес, твой выученик верный,
И стая сверху, я – внизу.

Лечи разорванные пасти,
Я в передышке знаю толк.
Я раб иной – всевышней – страсти,
Щенок обычной серой масти,
А нынче – пес и силой – волк.

27 июня 1975

Как долго я ладил осколки

С консоли слетевшей главы –

Изгиб золотой треуголки

И крохи забытой молвы,

Избегнувших полного тлена...

Святая Елена, Святая Елена.

Я ладил и плакал не мрамора ради,

Не этих затейливых век –

В забавной, забытой, старинной тираде

Опять умирал человек.

Забыли Москва, и Калуга, и Вена.

Святая Елена. Святая Елена.

А клей натекал на разбитые брови,

Желтел, костенел, безобразил чело.

В чужом и забытом затасканном слове

Нас нынче, как братьев, сплело и свело.

Нет выше, достойней, бессмысленней плена.

Святая Елена. Святая Елена.

Пусть скальпель трудится, расчищу наплывы

И трещины мраморной крошкой набью –

Вы были прекрасны, мы станем счастливы,

Напротив консоли за здравие пью.

Да светит как солнце нам близких измена.

Святая Елена. Святая Елена.

Наутро осколки в совок собираю,

На красном столе, не спеша, разложу.

Я так в воскресенье прилежно играю,

Как лошадь хозяину, верно служу

И вам, всех величий огрызки, ошметки,

И этой прекрасной священной кокотке.

Но близко уже впереди перемена.

Святая Мария. Святая Елена.

1 июля 1975

Стихия бедная рассудка,
Как огнь, лелеемый в плите,
Но чувства вредны для желудка:
Так, дроби сыпь глотая, утка
Не может быть на высоте.

Я понимал сии законы,
Когда пускался на распыл,
Мне пели дискантом вагоны
И дружно каркали вороны,
Пока я шел к тебе и плыл.

Я рвал пион на русской горке,
Шагами мерил твой карниз,
Все переулки и задворки,
Запасы все до книжной корки
Я изучил и вверх, и вниз.

А ты любила и гадала,
Отвалят чем за все дела,
И посреди земного бала
Рубли грядущие считала
И танец правильно вела.

Я не в обиде, не в накладе,
Кутью жую, гоню чаи,
Прекрасных дней и чувства ради
Стою литой, как на параде,
Среди посаженной хвои.

1 июля 1975

Прошумело в голове, прошумело
И навылет – не на взлет, не на лад -
Протаранило не разум, не тело,
Только душу, как назло, невпопад.
И исчезла финтифлюшка, паскуда,
Как трепавшая тело простуда.

Вроде все, как ни меряй, в порядке,
Ни жары, ни ломоты в спине,
Но душа в золотой лихорадке,
Не подвластна, как надо бы, мне,
Но душа в лихорадке железной,
Словно камень, нависла над бездной.

Ах, какая тягучая сила,
Вне рассудка и разума вне,
Все повадки свои позабыла,
Не подвластна, проклятая, мне,
Разум в силе, и тело надежно,
Не сорваться за ней – не-воз-можно.

Разум шире замаха былого,
Тверже кость, и уверенней шаг,
Под последние беды Иова
Подлезает удачи ишак,
Прет скотина любою дорогой
За прекрасною тварью двуногой.

Мы все выше, и четче, и строже,
Мы всесильны в ходьбе и в косьбе,
Двуедины натужные рожи
И уверены с гаком в себе.
В этой поступи грозно-железной
Да не вспомнить бы душу над бездной.

2 июля 1975

Ах, какая капля влаги,
Красной влаги на бумаге
В половине часа ночи,
В половине часа сна.
Подымаем права флаги,
Входим, полные отваги,
Где сияют девы очи
И царит она одна.

Нам – безродным и горбатым,
Плесом выгнанным, Арбатом
Непривеченным и только
Прописавшим в старом доме, -
В этом образе распятом,
В этом ангеле крылатом
Открывается вот столько,
Обязательного кроме:

На пол-лейки – два цветочка,
В переводе глупом – строчка,
Словно рыба, вместо глаза
Обращенная хвостом,
В коммуналке – два звоночка,
В книжке титул: «Крест и бочка», -
И прекрасная зараза
На кушетке вверх нутром
Отрывается с ухмылкой,
И любовью самой пылкой
Дарят эти причиндалы,
Атрибуты сна и быта, –

Мне, владеющему вилкой –
О, с отвагой самой пылкой –
Как трезубцем в Риме галлы –

Вот собака в чем зарыта.

Мне, следящему глазами
За движеньем с тормозами,
С тормозами мне, любящу
Еле-еле, пальцем в небо...
Только призраки возами,
Но они навстречу сами,
Не кричащу, говорящу,
Пусть шепчащу мудрость мне бы.

И распятая картинка –
От двуперстья паутинка –
Свой печальный опыт кажет,
Пылью пальчики чернит,
Прошлой жизни половинка,
Полунемка, полуфинка,
Ухмыльнется, слово скажет,
В нужном месте промолчит.

"Место главное – в чулане",
Это присказка в романе,
И не пахнет здесь финалом,
Пахнет мудростью одной:
"Передайте сыну Ване:
Мир замешан на обмане,
Посему в большом и малом
Все кончается войной.

Посмотри на мир пропащий
И на подвиг предстоящий,
В чем ты видишь неувязку,
В чем иной устрой и ход,

Чем мычащий, говорящий,
Пьющий, воющий, скорбящий
Опровергнет ту побаску,
Предъявив наоборот?

Посему не брось старушку,
Здесь поставишь раскладушку,
И от носа вдоль гортани
Сеть раскинет паучок.
Тело бросишь на подушку,
Ноги кверху на кадушку,
И, как сказано в коране,
Время сядет на крючок.

Нас найдут на нас похожи,
Все прочтут по нашей роже
И останутся в чулане,
Но, конечно, на полу.
На полу, но рядом все же.
Нам покой всего дороже. –
Это присказка в романе,
Но и истина полу-".

Я ложусь без лишней фразы.
Пауки приплыли сразу
И – за дело без затей.
Ах, старанье, ах, сноровка,
Надо ж – точно – полукровка –
В дверь колотятся заразы
И меня без лишней фразы
Светят светом фонарей.

Тишина под нами тихо
Ткет, как сонная ткачиха,
Полотно не-раз-берихи,
Полотно все напле-вать.

Мыши с шипом, как шутихи,
На поверку – надо ж – лихи,
Нос грызут, хрустят хрящами
И носильными вещами.
Мы молчим, и дева с нами.
Ходит мерно под мышами
Односпальная кровать.

3 июля 1975

50. ВООБРАЖАЕМЫЙ МОНОЛОГ ЭФРОСА,

ОБРАЩЕННЫЙ К ЛЮБИМОВУ,
ПРОИЗШЕДШИЙ В ГОЛОВЕ АВТОРА

3 ИЮЛЯ 1975 ГОДА В ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

ВЕЛИКОГО РЕЖИССЕРА,

ПОЗЖЕ УБИТОГО ЧЕРНЬЮ

Я кручу не еле тихо педаль,
Он свистит себе в кулак, как в свирель,
А они кричат: «Во дают!».

Собирался я, как водится, вдаль,
Да обрыдла ему канитель,
И позвал он меня в свой уют.

Полюбили мы любовью одной
Ввечерочку выпивать по одной,
В первый раз это случилось в выходной.

Хорошо! Я мешаю кисель –
Он мешает мне прилежно мешать.
"Расцарапай ему рожу!" – кричат.

А весна на дворе и капель,
И погода хоть куда, твою мать,
И сосульки по асфальту бренчат.

Я сказал ему: «Ты не мешай!»
Он ответил мне: «Вонючий лишай,
Ты мешанья меня не лишай».

А кругом уже содом или гам,
А кругом уже и сопли, и свист,
А кругом уже канаты висят.

И на музыке, приставленной к ногам,
Наступленье барабанит солист,
И в копытца сто стучат поросят.

Я сказал: «У меня, брат, дела»,
Он сказал: «Тебя вошь родила».
Я сказал: «Не гложи удила».

И пока я о том говорил,
Убеждал его нас пожалеть,
Уговаривал не тешить партер,

Кулаками он меня молотил,
Опускал мне на голову медь,
Бил то чем, то ногой, например.

«Ах ты, сука, - говорил, - миролюб, -
И вонзался ботинок меж губ, -
До чего ж ты, паскудина, глуп».

Я ему отвечал: «Ты не злись,
Стыдно видеть себя в дураках,
Никогда, я, мол, не был шутом».

"Это жизнь", - говорил он – и хлысь!
Хрясь! – чем попадя было в руках,
То плечом, то клыком, то пинком.

"Ты же брат, - шевелился кадык, -
Разберись, - шепелявил язык, -
Не срамись перед нами, срамник».

.........................................................
Тихо плывет лодочка,
Где-то гремят громики,
Тело не шевелится.

Без меня пьется водочка,
Без меня строят домики,
И мука без меня мелется.

Я судьбе своей всевышней не рад,
Что я в мире, не хотя, натворил? -
Коль другого убил, говорят, -
Воскресенье свое погубил,
Не могу я помочь, тебе, брат,
Я есмь червь – не пророк Гавриил.

Я бы место свое уступил,
Где и совесть, и смерть белы, как крахмал –

Да пророк мою дверь на засов закрыл,
Да повесил замок, да гвоздем забил
И меня пинком от нее прогнал.

3 июля 1975

Закутай мне плечи, закутай,
Свяжи меня крепким узлом,
И буду я счастлив минутой,
Добром обойденный и злом.

Ну что же ты медлишь и тянешь,
Не стукнешь в закрытую дверь,
Рябиной за окнами вянешь,
Совсем ослабев от потерь.

Неужто закончены страхи
Не встретиться больше уже?

Неужто измучены пряхи

На нашем шестом этаже,

И больше не крутятся нити,
Свивая нас в парную прядь,

И больше не выказать прыти

В умении брать и терять?

И только всего и осталось -

Припомнить сквозь быт и дела,

Как прошлое нежно сломалось

И нити судьба расплела.

10 ноября 1975

Случайная встреча забыта,

След имени стерся давно.
Уму одиноко и сыто,
Как зрителю в скучном кино.

Все дальше от часа финала,
От кромки суконной стола.

"... Тебя я одна понимала

И только тобою жила..."

Какая, однако, натяжка! –

Два вечера после кино,

И кукла в углу, неваляшка,
И в звездах чужое окно.

Мы все называли игрою,
Ведя беззаботную речь.

"... Любимый, ты клялся со мною

В могилу отверстую лечь -

Исполнить пора наступила,
Нам будет прекрасно двоим,

Тебя я так верно любила..."

- Я помню, что был нелюбим,

Но, разума против и правил,

К перилам железным гоня, -

"Мой милый, зачем ты оставил,
Зачем ты оставил меня!..."

4 декабря 1975

Мне невесело – и не надо,
Я один ухожу из ада.
И единственная награда –
То, что ноги целы пока,
Не намяты мои бока.
Господи, почему это награда? Почему единственная?
Дорога. На ней только мои следы, еще ведущие туда.
Ничего, скоро, когда буду возвращаться обратно,
Увижу следы, ведущие туда и обратно,
А потом прибавятся еще одни – ведущие туда.
Потом пройдет слон,

потом построят железную дорогу,
И в международном вагоне мы с дочкой поедем
По родным местам.
Нам покажут следы. Их обязательно зацементируют
И пронумеруют.
Десять следов туда, десять обратно. Десять туда.
Итого: десять следов, с двумя парами носков и без единого
Каблука.
Мне не весело – и не надо.
Но на свете нет лучше сада,
Чем пустыня, чем снежное поле,
Чем тоска и в аршин ширина.
Покуражиться тихо, что ли? –

Да болит над душой спина.
Плачет ветер, на части разложен,
Как жучок на булавке, дрожа.
Пусть не в каждого, вырвав из ножен,
Но войдет утешенье ножа.
Запрягайте железные дрожки
И машину огрейте кнутом.
Круто валится счастье с подножки,
Расшибаясь о каменный дом.
Мы свое отходили, отпели.
Отплясали, гостей веселя,
Нам бы вовремя, враз на дуэли...
Нам бы пухом сырая земля...

А мы те же, и то же, и там же,
Десять шагов туда, десять обратно...
Но уже не пешим ходом,
И уже поемши, пожрамши,
Просто невероятно,
Поздравляем себе подобных с удачным переходом.
Дочка, помолись за папочку.
У папочки пережиток самого себя
И больше ничего. Только пережиток.
У папочки правый глаз – середина прожектора в тысячу свечей
Из свиного сала – то есть самодельных.
А левая нога служит футляром для лучших мыслей.
А папочка в детстве убил кошку и не по своей вине...
Кап, кап... Это прохудился унитаз в международном вагоне,
Засорилось отверстие разбрасывателя по земле дерьма.
И никаких следов туда и обратно не будет.
А тапки поставь в углу.
Мешок повесь на гвоздик.
Возьми в руки иглу.
Это и есть мостик между тобой
И моей одеждой. Сходи туда и пришей мне пуговицу
К моей руке - у меня расстегнулся мизинец.
Туууууу - мычит, пролетая над нами, самолет.
- Все в порядке. Спасибо, уже застегнул.
Спи, мой хороший, скоро придет мама
И, если мы заснем, смахнет нас в совок,
Как однажды смахнула супружескую пару тараканов, не вовремя
Объевшихся тараканомора.
Не засыпай...
- Тега, тега, тега... но это уже другая дорога
Это уже обратно, а я не сделал и первого шага.

10 декабря 1975

1976

О.Ревзиной

Вступленье. Середина. Эпилог.
Открытым текстом. Молча. Между строк.
Пускаясь в ор. И губы на замок –

- Мне с вами невозможен диалог.

Но вы – и хлеб, и кров моих детей.
Владельцы вод. И рыбы. И сетей.
Но вы – вверху на каждый мой прыжок,
И в ваше ухо вставлен мой рожок.
И все же, вновь распластанный у ног –
Не одинок – и трижды одинок.
Открытым текстом. Молча. Между строк.
Пускаясь в ор. И губы на замок –

- Мне с вами невозможен диалог.

6 января 1976

Все жду, когда прокричат петухи

И кончится навсегда

Губ наважденье, сомненье, стихи,

Лебеди и лебеда.

Все жду – крещенская ночь в окне,
Воск мне удачу сулит.

Кто знает – а может, в этой войне

Первым буду убит.

2 февраля 1976

Предательство – наше призванье,
И страх – побужденье его.
Торопятся зренье и знанье
Добиться наград и признанья,
Не дав никому ничего.

Вот улица, с виду прямая,
Вот дерево возле пруда.
Разбег пожилого трамвая,
И лебедя статность крутая,
И ворона лет иногда.

Вот – ты, просторечия слиток,
Вот – он, неудавшийся волк.
И чувства к чему-то избыток,
И взгляд неуверен и прыток.
И шея. И шорох. И шелк...

В гостинице сонная давка.
В двери – незатейливый ключ.
В четырнадцать двадцать отправка,
В кармане «Вечерка» и справка...
Не мучь меня, милый, не мучь.

Я вовсе не этого рода.
Я вовсе не ваша стезя.
Мне с вами нужна несвобода
Не на день, хотя б на полгода.
Иначе мне, милый, нельзя.

Высотного пика вершина,
В окошке снега и дожди.
Сбылась и сплыла половина
Той жизни, в которой причина
Всего, что лежит впереди.

Я углем на сером рисую,
Обеих я вас не приму.
Колоду предательств тасую.
И верности бремя несу я,
Что мне, дураку, по уму.

В четырнадцать двадцать отправка.
Иллюзия, полная сна.
Играем все трое, и ставка –
С повинной к любимому явка,
А мне остальное – вина.

Чадят самодельные свечи.
Я счастлив, что мне до сих пор
И ваши – и жесты, и речи –

Так чужды, как чужд для предтечи
Грядущих времен приговор.

17 марта 1976

Тяжело продираться сквозь шумы
Тайной музыки света и тьмы,
И, как маятник, медленны думы,
Стали дети стары и угрюмы,
Как спасительны стали умы.

Тяжело забываться в работе,
Коей мера пуста и чужда,
Спотыкаться на выгодной ноте,
Словно птица – о выстрел в полете,
Эмигрант – о черту рубежа.

Мы глотаем пахучие чаи
И дышащие краской листы,
И, заботы с газетой сличая,
Мы по-прежнему в мыслях чисты.
И, друг дружку на псарне встречая,
Поджимаем любовно хвосты.

Наши ушки всегда на макушке,
Мы послушны любому кнуту,
Но грыземся, ярясь у кормушки,
Не прощаем удачи друг дружке,
Ловко ловим куски на лету.

Наша русская сучья порода
Так живуча и так хороша,
Что кругом вымирает природа,
Исчезает и имя народа,
Высыхает, как реки, душа.

23 марта 1976 - 25 января 1983

Все в меру – и долг, и заботы,
И росчерк пера по листу,
Венчающий трезвого жмота,
Прожившего мирно версту.

Все в меру – и вера, и сила,
И вычур, и выкрик, и стать.
И даже по росту могила,
Из коей в день судный не встать.

А сердце, пьянея, клокочет,
А разум упрямо живет,
И дух подчиниться не хочет
Закону по кличке народ.

А жилы, как спины удава,
А голос, как гром в небесах,
Не сердце, не разум, а слава
Сегодня лежит на весах.

И выгнута круто дорога,
Вонзаясь исходом в гранит,
И тело спокойно и строго
Нездешнюю силу хранит.

Но тише полета совина,
Но глуше скольженья змеи
Колышется дум половина,
Стекая в ладони мои.

И четко, и шатко, и чинно
Я мерю шаги и дела,
И страха, и смерти причина
Меня от ума увела.

Шуршит под ногами щебенка,
Дымит на ветру говорок.
Мир тоже похож на ребенка,
Сорвавшего в шутку курок.

26 июля 1976

Снег ли, град ли, дождик боек,
На дворе стучит,
Или вьюга хрипло воет,
Или зверь кричит.

Догорел огонь трамвая
И вдали потух.
Воздух черен. Тьма ночная.
Беспокоен дух.

Гонит леший пятитонку
Под сиренный вой,
И лечу за ним вдогонку
Книзу головой.

Ах, удар не то что точен,
Да асфальт жесток.
Мчится вьюга что есть мочи
Прямо на восток.

Дым за ними коромыслом,
И метель, и град.
Был снесен с великим смыслом
Стольный Цареград.

Гонит ветер что есть мочи,
Тело на снегу.
Торжествуй, трехглавый отче,
Больше не могу.

Круги вьюги, круги ада,
Ни креста, ни свеч.
На губах у Цареграда
Красной пеной речь.

Дили-доны, чуть помешкав,
Возвестят рассвет.
Был орел, а стала – решка,
И возврата нет!

30 июля 1976

Отпраздновав последнюю победу,
Не дотащась до первых рубежей,
Сажусь в вагон и в город мертвый еду,
А, может быть, мне кажется, что еду –
С женою общей местных сторожей.

И в болтовне, раскосой и румяной,
В пусканьи слов на ветер из окна,
Я вижу вдруг, что в бабе этой пьяной,
Не от вина – от слов случайных пьяной –
Моя душа – представь себе, пьяна.

И что с того? За ней – десяток ружей,
Все в два ствола, и палец на курке,
И город твой – за вьюгой и за стужей,
Тот город твой – в душе твоей недужей,
И вся она в твоей лежит руке.

Что говорить, что выхода не видишь,
Священен град, надежны сторожа,
Так, может быть, не доезжая, – выйдешь,
Ты с ней в руке на полустанок выйдешь,
От холода возникшего дрожа.

А как же ты и с долгом, и с раскладом,
Великодушьем сумрачным твоим?
Но то – потом, сначала ты за складом,
На банках с розоватым маринадом,
Вот этой потаскухою любим.

Сначала – ночь и сонный полустанок.
Сначала – свет, бегущий из ночей.
Сначала – жесть заржавленная банок,
Сначала – та судьба – судьбы твоей подранок
И свет звезды по роже из очей.

Еще не поздно – есть на свете кассы,
И поезда уходят каждый час.
Туда, где ты, избранник божьей массы,
Король и маг продажной этой трассы,
Один из тех, а не один из нас.

Но мертвый город тоже не из малых,
И у него законные права,
И ты везешь счастливых и усталых,
Любивших на перронах и вокзалах,
Засунув их, как пальцы, в рукава.

1 августа 1976

Ты не права и в вымысле, и в яви,

Ни в спешке, ни в ответах наугад.

А я не прав, что замечать не вправе –

Твоей защиты тщательный парад

И цель поездки в город Ленинград.

Как долог коридор квартиры коммунальной,

И вешалок ряды, и нежилой комод.

И беглый зов: "Иди", и поцелуй прощальный,

Тот чей-то, но не мой, к щеке припавший рот.

И щелкнувший замок, и лестницы пролет.

И снова через день – звонок из Ленинграда,

И снова через день: "Мой милый, ровно в шесть...

Встречать меня не смей, встречать меня не надо..."

И снова в тот же день: "О, как я, милый, рада,

Что ты на свете был, что ты на свете есть".

Попутчики твои, они, наверно, правы,

Пятнадцать лет вдвоем, а все как в первый раз...

Как высохли листы, как желты в камне травы,

Кому-то, но не мне – свет осиянных глаз,

И холод первых губ, и нежность первых фраз.

Любимая, старей, и мучайся, и кайся,

Украдкой на меня смотри так тяжело.

Жалей и не люби, но только возвращайся,

Как птица камнем вниз, сломавшая крыло –

От плача на плече до позднего "алло"...

15 сентября 1976

1977

Холодный ум в томленье изнемог,
Душа потрачена на малое мытарство.
И им в замену – пол и потолок,
Стена, окно, натопленное царство.

Поездка в дальний порт Владивосток.
И женщины смиреннейшей бунтарство.

Я по окну ладонью проведу
И растоплю узора совершенство,
И погрущу, что лебедь на пруду,
Замерзнув, сохраняет совершенство.
Я речь тебе об этом поведу,
Что мертвый лебедь – тоже совершенство.

Я в нем найду достоинств новых тьму –

Сверканье инея и замутненность глаза.
И скатится слеза по мертвому уму.
Неловкий жест – и разобьется ваза.
Что скажет эта сердцу твоему

Нелепая расколотая фраза?

Я соберу осколки на столе

И что-нибудь усердно к ночи склею.
Я жив еще и молод на земле,
И ничего, как должно, не умею,
Что может тварь с рожденья на земле.

Смотри, узор, в нем инея перо,

Клей затемнил изъяна половину.
Да, действие мое, как истина, старо,

Избравших золотую середину.
Еще бежит тяжелое перо,

Изношенное мной наполовину.

Вот в печке уголь синий газ струит.
Так после смерти слово ядовито.

Вот зеркало торжественно стоит,
Хотя оно войной еще разбито,
И в нем приятель мой сидит и говорит,

Убитый сам собой, – надменно и сердито:

- Ты зря живешь, твой ум не изнемог,
Ты, мальчик, никогда не знал его названья.
Слепая музыка надтреснула висок,

И вышли вон желанье и призванье.
Убив в себе любовь, ты этой смертью впрок

Обезопасил веру и страданье...

Остыла печка, уголь изнемог,
И дом остыл. Пруд зеленью охвачен.

И телефона тоненький звонок

Так в этот час удобен и удачен.
Мне в ухо всунет детский голосок:

"Вставай, отец, твой долг уже заплачен..."

6 января 1977

Во время спиритической забавы,
Когда живые тешатся в игре,
Наобещал мне помысла и славы
Монашек, из сожженных на костре.

Он мне сказал, на блюдце духом дуя,
По буквице ответец соберя:
«Вот погоди ужо, еще приду я
В конце столетья или декабря.

И то, что уцелело, доразрушу,
И что не догорело, допалю,
Вложу в тебя рассудок свой и душу
И быть собой несбывшимся велю».

Крутивший блюдце, глазками вращая,
К финалу фразы действие гоня,
Закончил так: «Приемли, не прощая,
Тебя – того, и здешнего – меня».

Я шел домой, забаве благодарен
За пустоту, за праздность, за смешок,
За то, что мой партнер был в промысле бездарен
И в Божьем даре только одинок.

9 января 1977

Собираться пора уже скоро

Сквозь таможенный строй за кордон,
Где такое раздолье простора
Для души, и полета, и взора,
Где нас ждет-не дождется Харон.

Нас таможня обшарит надежно,

От души до карманов и плеч.

Ей, таможне, обшарить несложно,
Пропустить ничего невозможно,
Что от тленья дано уберечь.

Не присвоят надежды и встречи,
Память белых и черных ночей,
Все твои домотканые речи,
Что подстать и шуту, и предтече,
И еще полдесятка речей,

Заклинанья, желанья, примеры,
Серебро из курганов седых
И начало неведомой веры,
Где и волки, и жертвы их серы,
А законы верны для двоих.

Лишь одно эти точные руки,
Эти пальцы умелых кровей

Не пропустят ни в жесте, ни в звуке,
Ни в любви, ни в ремесленной муке

Не пропустят они, хоть убей, -

Это – малую толику света,
Это – малую каплю тепла,
Чем с зимы и до самого лета

Еле-еле, и все же согрета,

Просто женщина, просто жила.

26 января 1977

Так бережно, как вы меня любили,
Так ласково, как вы смотрели вслед,
Смотрю на вас и спрашиваю – были

Те наши дни? Мне отвечают – нет.

Был просто час, когда душа светила

Всем, кто глаза навстречу подымал.
Я говорю: - Ведь ты меня любила?

- Нет, не тебя, а ты не понимал.

Был просто час, была одна минута...

Так к солнцу степь выходит по весне.
Так все равно принадлежать кому-то...

- Раз все равно – принадлежите мне.

- Ты не поймешь, кому была удача

И с кем ты был, возникший из тепла,
Из нежности и утреннего плача...

- Я был с тобой.

- А я – одна была.

22 мая 1977

Отчаливай, пой, друг, ото дня и ночи,
Иначе не поймешь, что истинно бело.
Ах, душу не одну с ума свело
Желанье различить, что ветка, что крыло,
И навзничь не одни в траву упали очи.

Отчаливай и рвенье оборви,
Машина различит, в чем ты не разберешься,
Зачем об эту мысль, как флаг об ветер, бьешься? –
Ты вышел, ты пророс, обратно не вернешься,
Сомнение твое в твоей бежит крови.

Вот женщина со статью и умом,
Лукавый рот и родинка над бровью,
И твоему она послужит суесловью,
Ты будешь ею понят и влеком.

И в тот же миг, и в тот же самый миг
Дай сил понять – она тебе чужая.
Тебя поняв, себя не понимая,
Все говорит, а для тебя – немая,
Дай сил понять все в этот самый миг.

Ну, хорошо, была б она одна –
Вот женщина другая и иная:
В движеньи скорая, на суд прямая –
Склонилась над тобой, от счастья обмирая,
Вся светлая от выдоха до дна.

И тот же фокус – сердце, как луна,
Полсвета – к ней, полтьмы – горят наружу,
Но это ли любимой обнаружу,
Мне преданной в жару и стужу,
Как ни пронзительно любимая умна?

И это в том, что стало сном и бытом,
Что стало жизнью, истиной, судьбой! -
О женщина, что делать мне с тобой,
Что делать мне с моей непризрачной бедой,
За временем, от виденья сокрытом?

Где простоте явиться и застыть? -
Такой туман, круженье, кутерьма...
А то, что вдруг мелькнет на выстрел от ума?..
А то, что вдруг она такая же сама?..
О, пронеси... не может быть...

Так чем связать мельканья разнобой,
И как отнять у сердца половину?
Да я ее вовеки не покину...
Я с ней умру, и кончусь, и остыну...
Но что мне делать, Господи, с собой...

1 июня 1977

Н.Эйдельману

Он уходил, уверен в правоте, –

Все по закону чести и отваги,
А то, что Александр марал бумаги,
Отражено на мраморной плите.

Он уходил, удачей осенен.
И позади счастливая развязка,
Веселой лени выгодная встряска.
Героем дня. Беспечен и влюблен.

Он уходил, Россию сокруша,
Удачливей в тот час Наполеона,
И женщины вослед ему влюбленно

Взирали, от восторга не дыша.

Ну, хорошо – свет мстил поэту так,
Французский мальчик свету был послушен –
Но кто-нибудь ведь был неравнодушен

К стиху, к судьбе или охоч до драк?..

Он уходил свободно, свысока

Взирая на заснеженные дали.

И в грудь ему ствола не упирали,
Ничья к курку не вздрогнула рука.

7 июня 1977

Шел, окруженный праздною толпой,
Был вид его и сумрачен, и беден.

И было далеко до славы и обеден,
А близко было до любви слепой.

Но, как они, он жалок был и слеп,
Но, как они, – жесток и фанатичен.
Своею смертью в смерти ограничен,
Своей судьбой – в избранности судеб.

Так незаметно к озеру пришли;
Смеялись дети, плакали старухи,
Везде следы погрома и разрухи,
Но средь камней шиповники цвели.

И он прошел сквозь тернии к воде,
И кровь свою смешал с прозрачной влагой
С такой спокойной доброю отвагой,
С какой вчера держался на суде.

Собаки, люди, жажду утоля,
Расселись на развалинах по кругу.
Он встал, спиною обращенный к югу,
Чтоб солнце – в спину и в лицо – земля.

И так сказал в умолкнувший партер:

"Я к вам пришел, ведомый беспокойством.
Вы сыты, как и я, масштабом, и геройством,

И вечною подачкой полумер.

Лишь нищий духом, мыслью и мошной

Поймет меня и в равенстве успеет.
Иной другой дышать и жить не смеет,
Все началось с войны и кончится войной.

Всех, кто не с нами, вырежем до дна
И выровняем судьбы перед богом.
Пусть каждый будет раб в значенье строгом

Теперь во все и присно времена".

И повернулся к солнцу не спеша.
Собаки, люди тронулись по следу.
И, ты подумай, одержал победу,
И нищей стала плоть, и нищею – душа.

И только тот, с насмешливым бельмом,

Смотрел на сброд с развалин храма,
Как шел пророк, стреле подобен, прямо,

Одним добром и верою ведом.

14 июня 1977

Обрывки слов и снов,
Еще вчера
Мне снившихся,
И все ж полузабытых,
Пытаюсь я сегодня воссоздать.
Кружится тусклый круг,
Клубок шершавых междометий,
Корява и изменчива их форма.
- Ах, это вы?
Что, наша лодка раскололась,
Течет и тиной заросла?
На самом дне моих воспоминаний?
И весла алые уже мертвы?
А стол заставлен вырезкой из тела
Убитого теленка?
И жирный суп сочится на паркет
И капает, густой и теплый.
Посыпьте солью пол,
Ведь он вам пригодится,
Чтоб по нему нести, не поскользнувшись,
Себя навстречу лошади в оранжевых ботинках,
С гитарою, завернутой в газету,
Промокшую немного под дождем.
Вот дождь не так жирен, как суп.
Но тоже – на пол.
И постелите тряпку,
Ведь это плачу я над вашей головой.
С дождем и супом путается влага,
И в капле супа, как в сосуде,
Две капельки дождя и соль слезы.
Не в этом дело.

А в том, что мы сегодня друг без друга.
А в том, что птицы подросли,
Что нам в лесу зеленом пели.
Они успели умереть,
И травы также зелены, не в первый раз,
Где мы с тобой качались в красной лодке,
А чуть подальше на перилах,
С большими черными глазами,
Качалась женщина,
И плакала собака

У ног ее,
Тряся своею рыжей головой.
Ах, Боже мой, неужто это было?
Неужто ты звала меня чудным
Нездешним именем,
Что Богом было брошено,
Когда я, как собака
Побитая, шел медленно от линии заката,
К твоим ногам, взошедшим надо мной?
Неужто это имя мы знали двое,
И больше никогда на свете,
Никогда уже не будет,
Что кто-то крикнет: «Эй, иди сюда...
Бегом... Эгей!
Ты где теперь?»
- Готовлю суп, стираю пол паркетный
С порошком.
- С арабским или польским?
- Может, шведским...
А ты?
А я вяжу из гусениц подушку,
Из пауков готовлю рукавицы,
И из кровавых перьев соловьев,
Что мы душили день за днем со дня разлуки,
Готовлю нам перину.
Для глаз и для души.
Прекрасная и легкая перина.

Пожалуй, я взлечу от этих легких перьев,
- А я стираю пол, и суп готовлю,
И жду тебя,
И в каждом, кто приходит, узнаю
Твои глаза и руки, и ресницы,
Но вместе ты ко мне не заходил.
Ах Боже мой, назначь меня в шуты,
Я к каждой строчке сочиню гримасу,
И это будет всем смешно – тебе и мне,
И всем, кто пожелает это
Найти смешным.
Смотри, как капля супа

Ползет безостановочно
По ножке стула,
Ее сопровождает взглядом муха,
И глаз ее огромен, как луна,
Как наша память,
В которой уместилась жизнь
И все, что с нами наперед случится,
И это имя...

14 июня 1977

Не к месту улыбка в поллика,
Как пляска во дни похорон,
Как грубая вылазка крика,
Когда начинается сон
Иль музыки слышится звон.

Не к месту печали загадка,
Как в свадебной песне стрельба,
Не к месту трясет лихорадка,
Пускай она с виду слаба.
Не к месту запела труба.

Не к месту обида и сила,
Не к месту хвала и хула,
Куда-то судьба поманила,
Туда, где сама не была,
А время на путь не дала.

Не к месту за прошлое биться,
Так мало возможности – быть,
Была б хоть одна ученица,
Я с ней бы сумел поделиться,
Зачем навострился я жить.

Но эта разлука в полвека,
Но этот блошиный разгон,
Но этот ползущий калека,
Достигший в пути человека,
За час до своих похорон.

Не к месту уже изгаляться,
Решаться была не была,
Ползущий, пора подыматься,
Летящий, пора опускаться,
Забросив и долг и дела.

Стрекочет усердно сорока,
И кашляет пес впереди,
Нет истины часа и срока,
Убийственна воля пророка,
Хоть сердце и нежно в груди.

Горит и дымит и клубится,
Разбитый железный вагон,
И ржет по любви кобылица,
И мерин горящий валится,
С размаху на грязный перрон.

Мои отвлеченные бредни
Ни ей, никому не понять,
А время на воле обедни,
Которую б вел я намедни,
Но некому дух передать.

И некому высказать слово,
Которое гаснет во рту,
Коль ухо еще не готово,
Коль любит Петрова корова,
Варенье варя на спирту.

17 июня 1977

Разыщу себе медную скрипку

И смычок уроню на струну,

Я сыграю вещицу одну

В полусилу и в полуулыбку:

Как во сне тяжелела рука,

Каменела и гибла десница.

Наяву распевала синица.

В кулаке-раз-два-три-дурака.

Ах ты, медный, старинный вальсок,

Мне б к тебе на денек на побывку,

Навестить твой напев, по обрывку

Я бы вспомнил родной голосок.

Я бы вспомнил бездомное лето,

Медной скрипки надежную стать...

Только б вот – повторять не устать –

Есть дорога одна у поэта,

Как ни выглядит с виду она,

И вещица всего лишь одна,

Если даже и буднично спета:

Раз-два-три-бы-живущим служить,

Раз-два-три-бы: пусть медной согласной,

После жизни, дай бог, не напрасной,

Где нам выпало временно жить.

23 июня 1977

Это присказка, бредни, сплошное вранье,
Это тянется слово, как сеть рыбаками.
А в сети не рыба кипит – воронье,
И я достаю его ловко руками.

И к каждой ноге по бечевке креплю,
И плетью стегаю их черные спины.
Но двигаться им я пока не велю,
И молча делю их на две половины.

Все самки – ошую, и справа - самцы.
Натянуты струны бечевок до боли,
И крыльями машут мои чернецы,
И мчимся мы весело в чистое поле.

Я знаю - что скоро устанут тянуть,
Ослабят полет и усядутся в травы.
У тварей крылатых наметанный путь,
Нажраться сначала – потом за забавы.

И нити сплетутся, и птицы в клубок,
И будут любить, задыхаясь и плача,
Я брошу бечевку, и хрюкнет курок,
Ведь с ними нельзя и не нужно иначе.

Ах, черная падаль, на красной траве,
До снега сгниешь и исчезнешь навеки.
Лишь черная память мелькнет в голове,
Лишь вздрогнут от жалости влажные веки...

1 июля 1977

Есть в русской осени особые часы,

Когда сады пусты, но снега нет в помине

И небо полно холода и сини.

Избытки безразличья и гордыни

Ложатся с виду равно на весы.

Уже зима живет, еще трепещет лето,

То – равновесья чудная пора,

В любовь и смерть высокая игра.

Пусть дождик льет как из ведра.

Ты перерос единственность ответа.

Тебя уже теплом не обмануть,

И холодом не вызвать больше страха,

Ах, баба белая, метель, слепая пряха,

Тебе достанется сухая горстка праха,

А мне – судьба и свет, не обессудь.

А поначалу тот осенний час,

В котором передышка от предела,

Пусть роща над откосом поредела,

Ведь до конца листва не облетела

И тихий свет над рощей не погас.

6 августа 1977

Ах, эти мальчики России,

Неутомимые витии,

Ни слов, ни жестов не жалея,

Ничто, как должно, не умея,

Не научившись ничему

В моем куражатся дому.

Они грядущего начало,

Им мало места, мира мало,

Их гордый взор и дерзкий вид

И вдохновен, и деловит.

В какой крутой и жесткой страсти.

Они с вершин грядущей власти,

Ничью не жалуют судьбу,

Творя хулу и похвальбу.

И злоба та, как мир стара –

Во имя света и добра.

Я не сужу, я их не краше,

Что будет их, то нынче – наше,

И к тридцати с лихвой годам

Они осядут по домам,

Уйдут в разносчики, лифтеры,

Писцы, отцы и полотеры,

А там – лишь стоило начать,

Уйдут в конторы и печать.

И я от них не жду пощады,

Как от друзей не ждал награды.

Я знаю дело. Жить незримо,

Любви и злобы вашей мимо

Мне кем-то свыше внушено,

Так безнадежно и давно.

Есть для меня закон один

От юных лет и до седин –

Покуда выпадет мне жить –

И верить всем и всем служить,

И вам подобных привечать.

И ставить божию печать.

6 сентября 1977

Если вас угораздит напиться,
А потом, того хуже, – прозреть,
Не снимайтесь, как вольная птица,
Не горюйте, как в небе зарница,
Ради Бога не вздумайте петь.

Соберите тихонько пожитки,
И ползком уходите в леса,
Подражая в движенье улитке,
И свернувшись в березовом свитке,
Наблюдайте ветров голоса.

Тех жестоких с горячего юга,
Где куражится выстрелов грай,
Где гуляет песчаная вьюга,
Где положат, не брата, но друга
Прямо в землю, не в ад или в рай.

А едва отзвучит эта мука,
Второпях налетит из-за туч –
Самый страшный, печального звука -
Полуветер и полунаука,
Коим запад бесполый могуч.

Не встречай его, руки корежа,
И глаза наполняя слезой,
Пусть ряба эта мертвая рожа,
Пусть стары его руки и кожа,
Он по сути слепой, а не злой.

Посвирепей восточные бризы,
Полуласково в полуоскал –
Лучше б бури, репризы, капризы,
Лучше б пушки, кордоны и визы,
Лучше б море в штормину у скал...

Ах, как лезут в железную душу,
Как приятен и трепетен взгляд.
Этот шепот – разрушу, разрушу,
Задушу твои море и сушу,
Не пущу даже мертвым назад.

Вслед родная и пьяная вьюга,
Желтый отсвет и снежный финал.
Ты роднее мне брата и друга,
Ты опасней любого недуга,
Беспощадней сорвавшихся скал.

Дуй, кричи, что есть силы и мочи,
Вместе с лесом улитку развей,
Я, подкидыш коричневой ночи,
По тебе свои выплакал очи,
Уцелей, как-нибудь уцелей.

Дуют ветры – все страшные ветры,
Самый страшный – единственно мил.
До спасенья – лесов километры.
Для спасенья – лесов кубометры,
И тепло позабытых могил.

8 октября 1977

Пахнет красной рябиной настойка,
Рюмка с серой белесой грязцой,
Я сегодня настроен нестойко,
Ты на прошлое голос настрой-ка –
Пробегись по манежу рысцой.

Да, я сам не хотел проволочки,
Ты лишь точно сыграла меня,
Я, родившись от страха в сорочке,
Не погиб, а угробил коня.
Как хребет его хрястнул тяжелый.
Был тот конь молодой и веселый.

Мы по кругу, по кругу, по кругу –

Столько вынесли рытвин – кабы
Подтяни я надежно подпругу,
Не доверься надежному другу,
Не послушайся звука трубы,

А теперь добирайся, хромая,
Грязь, как хлебы усердно меси,
Может выведет все же прямая,
Как велось в криволапой Руси.
Подсобляя хозяйке безносой,
Но дородной и сладкоголосой.

Не дошел. Да и ты не спешила.
Не дополз, да и ты не смогла,
С целым светом гуляла, грешила,
А теперь вот лицо перешила,
И обратно женой приползла.

Ну кому мы об этом расскажем,
Не друг дружке же ночью тайком.
Хлеб селедочным маслом намажем:
Ситный хлеб в упоении ражем,
Заедая крапленым пайком.
И свирепо прижмемся друг к дружке
На засаленной кем-то подушке.

9 октября 1977

- Бог испытанья, бог расчета,
Когда закончится работа,
Которой полон каждый час?
И отвечает эта пара,
Как будто слева, справа фара,
С запасом высветила нас:

«Не надо жимом, надо лаской,
Финалом прежде, а завязкой –

Потом, с учетом тиража,
Кому-то богом, многим – боком,
Но выйдет связь души с Востоком,
С наскоку и без тренажа».

- Но отчего такая драма,
Неужто только эта рама
Годится роже и делам?
Ведь даже третье выше ростом –
На камень с датой над погостом
Легендой с правдой пополам,

И если нет пути иначе,
Тогда нам спросится тем паче;
Зачем же ерзать, рот скося?"
«Простите, тут нужна поправка,
Конечно так, вы если шавка,
Кума снохи и порося.

А если выбрали – согласно
Тому, что бесполезно ясно,
Тому, что срок уже созрел,
Забудьте знаемые страхи,
Вас не оставят без рубахи,
Не тот, кто съеден, тот кто съел».

И после слов таких утешных,
Я пожалел слепых и грешных,
Которым все – не по плечу.
Никто о них в ночи не всхлипнет,
Калитка к ним, ни дверь не скрипнет.
Лишь я машинкой постучу.

И не кривись, кривой читатель,
Мой барабанщик и мечтатель,
Ослиным ухом шевеля.
У нас хоть есть куда укрыться,
От глаз твоих слинять и смыться.
Тебя ж не примет и земля.

11 октября 1977

Вызолачивай душу и голос,
Лихорадка грошовых удач,
Плач мой бедный, торжественный плач,
Налитой, как невызревший колос,
Не кончайся, но длись и живи,
Коль не в мире, хотя бы в крови.

А наружу, являя насмешку,
Покривляйся, ударь трепака,
Ведь петляет до моря река,
И к орлу присобачили решку,
Да и что твой торжественный плач,
Если в главных – палач и калач.

Это будет, увы, справедливо –
Всех идущих в могилу взбодри,
И для смеха похоже умри,
Вдохновенно, удачно, счастливо.
И оттуда, оскалясь – шути,
Мол, счастливого в гости пути.

Не из подлости – великодушно
Убеди, что дорога легка,
Что счастливые перли века,
Что земля принимает радушно,
Подмигни, подтруни, подпляши:
Только здесь утоленье души.

И поверят, и скажут, и выпьют,
Посмеются и выйдут, и вновь,
Остановятся сердце и кровь,
И на камне привычное выбьют:
В новой вере, мол, чинно почил,
Бывший дворник святой Гавриил.

Эта вера – веселая вера,
Эта вера – смешной ералаш,
Набивайте, палач, патронташ,
И палите в себя для примера,
Я придумал бы что-нибудь краше,
Только время не наше, а ваше...

12 октября 1977

Милая девочка в юбочке цвета косички,
Лет сорока, с синевой под очами, горячих кровей,
Ваша загадка летит по земле в электричке,
Ваша разгадка достала тяжелые спички,
Курит и ждет, и не хмурит белесых бровей.

Вы без запинки листаете в памяти груду
Желтых томов и затейливых текстов, ярясь.
Эти слова только нравятся мертвому люду,
Эти слова, словно листья опавшие, всюду,
Нужен не отзвук, а нужен вам теплый карась.

Чтоб в водоеме, играя легко и глубоко,
Боком начищенным, словно твоя золотая ладья,
Вперил в зеленое дно неподвижное темное око,
Там, где тебе без него одного одиноко,
Там, где ни он, ни сама ты себе не судья.

Пусть же скользит это желтое важное тело,
Пусть облака опускаются прямо к горячей воде,
Пусть родники гонят струи воды ошалело,
Как – все равно, невпопад, неумело –
В этом одном только вас оправдают на Страшном суде.

18 октября 1977

День прожив, возвращаться к итогу –
Все равно, что вернуться туда,
Где молились горячему Богу,
Ныне мертвые города.

И бренчать милосердия сдачей –
Все равно, что забыть о труде,
И возиться с задрипанной дачей,
Полусползшей к весенней воде.

Все же пусто в кармане вчерашнем,
Даже если он плотно набит,
Что сказать позапрошлым домашним
Мне на их укоризненный вид.

Что наступит – еще непонятно,
А наступит, приму ли вполне,
День грядущий глядит виновато,
Дню минувшему равен в вине.

22 октября 1977

Все просчитать – не выйдет до оттенка,
Все совершить – не выйдет до конца.
Но то, к чему пришел, живет в крови застенка,
Но то, чем послан я, живет в словах отца.

И тайный лес, и пепел на кострище,
Овал лица в овале теплых рук.
Очнись, мой друг, уж волк по лесу рыщет,
И слышен хрип в груди и первый ясный звук.

И кончим эту сеть плести из лжи и скорби
Догадок. Прошлых дней. Надежды на предел.
Расскажем о любви – не «урби» или «орби»,
Расскажем только тем, кто слушать нас хотел.

Расскажем, торопясь, пока мы не остыли,
Пока еще звучат над лесом голоса,
Пока мы не ушли, пока нас не забыли
Ни гаснущий костер, ни желтые леса.

25 октября 1977

Не надо говорить, а в тишине
Плести свои затейливые тропы,
Не надо ни Востока, ни Европы,
Вот пахли бы по осени укропы,
Пронзительно, как голуби в огне.

Не надо не прощать, а второпях
Все что имел – раздать кому попало,
А если вдруг окажется, что мало
Тебя и в этом братьев понимало –
Останься виновато на бобах.

Скрипи листвой, налипшей на резину,
Светлей лицом навстречу дураку,
Не плачь на каждый крик – «кукареку» –
И на своем порядочном веку –
Не пользуй ни друзей, ни вазелину.

Бог упаси, любимой не люби,
Коль хочешь сохранить ее на свете,
Всей жизни смысл, заложенный в котлете,
Держи на всякий случай на примете,
Но никогда на веру не дроби.

Так проживешь положенное всласть,
Таков завет добру тебя научит.
А чей там крик, кто птицу жадно мучит,
Собаку бьет, ворованное вьючит...
Живи и спи. На то не дремлет власть.

25 октября 1977

Четвертый час утра не кончится никак,
И сумерки низки, и речь твоя невнятна,
И разъясненье речи непонятно,
Но ясен главный смысл, как ясен черный зрак,
Увидевший в душе и ржавчину и пятна.

Да, да, - душа - того, без смазки третий год,
Скрипит еще, поет, но, вроде, как натужно.
Вы говорите ей – любви высокой нужно,
Чтоб, все забыв, она пошла вразлет.

Ах, бедная любовь, великая раба,
Ниспосланная нам для развлеченья тела,
Увы, летать душа и раньше не умела,
Когда была та ржавчина слаба,
На каждый вздох и плакала, и пела.

Вы опоздали – ржавчина в крови,
Рассудок бы сберечь, еще, конечно, руки,
Для разведенья ног, и для науки,
И для такой возвышенной любви,
Чтоб сами по себе рождались после звуки.

Чтоб вы страдали вроде как не зря,
Что жертвовали тоже не напрасно,
Ваш черный зрак наводится прекрасно,
И вы умны ни свет и ни заря,
Но вот зачем: мне главное – не ясно.

Нет, чтобы вдруг на шею да вразлет,
Да чтобы так, как вроде не бывает...
Но женщина и искренне живет,
И искренней не мене умирает –
Лишь в те часы, когда усердно врет,
А вот зачем – доподлинно не знает.

29 октября 1977

Нездешнее взволновано сознанье,
Но есть таможни строгая игра –
Проводится немедленно дознанье –
Посредством головы и топора.

И вот опять, ушедший в дни наружу,
Мой Каин, сбереженный невзначай,
Все говорит таможенному мужу –
Что дать готов на водку и на чай.

А тот, торгуясь, знает все развязки,
И долга хором он заворожен,
И орден электрической подвязки
На грудь его надежно водружен.

Я знаю, им, увы, не сторговаться,
Не трать, мой друг, впустую капитал.
А вам, как говорится, оставаться
Счастливо, мой усердный генерал.

Я в ваши игры все же не играю,
Я сам себе и поле и трава,
А то, что постепенно умираю,
Так в этом жизнь бессмысленно права.

1 ноября 1977

Не суметь мне тебе объяснить –
Ни начало, ни повесть в разгаре,
И какой я бываю в ударе,
Когда разума лопает нить,
Как струна на гитаре.

И не звук, а начало звонка,
И не линия – кольца и кожа,
На лицо твое это похоже,
Как на ветку похожа рука,
Что по локоть обрублена, Боже,

Видишь, ею играю гопак,
На жужжащей о дерево струнке,
И в затейливом этом рисунке
Вызревает дурацкий колпак,
Но не лезет на череп никак.

Ты права –в этом нету геройства,
В этом только вина и война,
И любовь, но сегодня она
Не того, а обратного свойства,
Как для дома двузначна стена.

Все теперь и понятно и просто,
В этой жизни – иначе грешно,
И немного, но в меру смешно,
Как береза смешна у погоста,
Вот такого же малого роста.

На неточный удар не пеняй,
Звук оборван случайно, но рьяно.
Эта повесть в финале романа –
Мой единственный призрачный рай,
Что со светом уходит с экрана.

3 ноября 1977

Когда уходит день – из глаз, вовне, наружу,

Когда выходит ночь на небо, не спеша,

Причастность ли судьбе минутной обнаружу,

Когда не говорит, а молится душа.

Когда повремени – и вслед забудешь слово,

И только позови – надвинется покой,

Не тот, что знак любви, а тот – первооснова,

Текущий под землей невидимой рекой.

И в нем купай коня и женщину открыто,

И с виду утони, уверив близких в том,

А сам потом ступай по краешку зенита

Дорогою любой, ведущий в отчий дом.

И будет день и час, и красный конь прискачет,

И грянет о порог железным каблуком,

И пусть с его спины дитя зовет и плачет,

И в шею бьет коня бессильным кулаком.

Они теперь твои, они твоя забота,

Легко их потерять и никогда – вернуть,

Ты выйди навсегда, открой скорей ворота,

Пока еще ничей лежит, дымяся, путь.

Спеши взлететь в седло, дитя рукой окутай,

Животное гони, но не сходи с ума,

Да... Женщина еще... – измерь ее минутой,

Не жди, не вспоминай. Она дойдет сама.

4 ноября 1977

Всевышнему нет дела до людишек,
Телега вскачь летит без лошадей,
Гора крута. Горы, увы, излишек,
И даже ей нет дела до людей.

А чем же ты вдруг заслужил вниманье,
В своей минутной жизни мотылька,
Быть может, за провиденье шаманье,
За разгляденье в буре ветерка.

За то, что твой недужий жаркий разум
Вопряг в себя движение времен,
Выкладывай заветнейшую фразу
Скорей до перемен и похорон,

Вотще трудясь, ее ты вылил в слово,
И сей сосуд дымится, полупуст,
Ты позабыл, что сущее не ново,
Кощунственно коснулся знаком уст.

И что теперь? Не кажется удачей
Монета жизни с оттиском венца,
И хлад ее в душе твоей горячей
Безумьем тронул контуры лица.

Пора считать монету за начало,
Пора копить ее минутный звон.
Ах, мотылек, в сумятице вокзала
Раздавленный у входа на перрон.

9 ноября 1977

Выкладывай – по кругу – шапка,
Твоя монета тяжела,
И ты железная сатрапка,
Железнорожего орла,
Чего в испуге замерла?

И бросить нечего старушке,
Судьба пошла на медяки,
Уже звенят в железной кружке,
Вот этой шапке вопреки,
Мы оба с вами игроки.

Но капитал у вас разменен,
Но ваш орел угрюмый сдох,
А мой блестящ и неизменен,
И может быть подарит Бог –
Удачу с девяти до трех.

А позже – лучше не садиться,
А после – проигрыш готовь,
Но что поделать, если снится,
Как дураку в руке синица,
И мне заморская любовь.

И в этой точке ты бессилен,
И в этой точке – твой финал.
Кипит бурда медеплавилен,
Увы, в которую попал
За свой по кругу капитал.

24 ноября 1977

Порыжела ржа за лето,
Волос рыжий поседел.
Истрепалась Лизавета
От своих болтливых дел,
Губы – воск, а щеки – мел.

Но еще в словесной силе
Виртуозней, нескромней,
Видно, лихо бабку били,
Много брошено камней –
Мальчик сжалился над ней.

И идут они за ручку,
По Садовой – мостовой,
Он ведет вот эту штучку
Лапой спело-восковой,
Нотой нежно-басовой.

То ли пел ли, мил ли, ты ли, –
Лизаветин голосок.
Мы то да, а вы-то пили?
От любви на волосок,
От людей наискосок?

Каблуки, как губошлепы,
И прижаты бок о бок.
Ну, прошли, пройдут потопы,
Коль не жалок к людям Бог, –

Лизаветин голосок.

- Что нам дело до потопа, –

Из его румяных уст?
Как потоп, пройдет Европа,
Коль ее загашник пуст,
Под ногами – скользь и хруст.

- Ну а дале, тем же чином?
- Нет другим и даже вбок.
Мне поздравить Вас с почином, –

Лизаветин голосок –
От любви на волосок.

Тоже вроде, как и даве.
Все слова, слова, слова,
Но в резиновом удаве,
Чья-то дышит голова,
Что была и нежива.

Но у них-то лепет, нега,
Разбежанье недобра.
Фарой – сверк, летит телега,
Без оглоблей и одра,
Словно брызги из ведра.

И чему уроды рады,
Кто ведет их род туда,
Где не льды и маринады,
А соленая вода
Вытекает без стыда.

И как дышат хрипло, разом,
Как, ощерясь, кожу жмут.
Разве мог бы равно разум –
Он как шут при Боге тут.
Умирают – не умрут.

29 ноября 1977

Да здравствует третья свобода.
Помимо второй – для себя.
Железную твердь небосвода
На нас надвигает природа,
Себя же собою губя.

Мы люди последнего срока,
Погрязшие в склоке и сне.
Нам скучны законы пророка,
Как запада, так и востока,
И в собственной нашей стране.

Историей – сыты и биты,
Учены и вразумлены,
Тихонько сползаем с орбиты,
К которой мы были прибиты,
Которой мы были верны.

Историей черствы и немы,
Усталости общей равны,
Простой результат теоремы,
Понявшие, кто мы и где мы,
В итоге последней войны.

Но эхо войны догудело,
Иссохло, сносилось на нет,
И тело погасло – и тело,
Хоть в нем и заложен ответ.

И вот она, третья свобода,
Приятие мира, мой друг,
Каким он сошел с небосвода,
Каким его видит природа,
И гибнет спокойно вокруг.

19 декабря 1977

Вернулись холода на русские поля,
Из дальних странствий, после перелета,
И стынет до глубин отвыкшая земля,
Не греют ум ни память, ни работа,
Не запасли ни дров, ни торфа, ни угля,
Ждем на лето природы поворота.

Вот пьяный грузовик буксует средь дерев,
А вот скулит щенок, от стужи замерзая,
И додымила печь, строенье не согрев,
И сделать это как, не понимая,
И зябко поезд мчит средь вымерзших дерев,
Дорога вслед ему, зачем, не понимая.

Как все разобщено в усилии дожить,
До первого тепла, до первого посева,
Лишь в холоде звучит серебряная нить,
Седой паук, ход начиная слева,
Направо вяжет искристую нить.
Ах, совершенство форм заместо обогрева!

Я тоже тот, кто нитью оплетен,
Я тоже тот, кто разобщен с живыми,
Снуют, гудят двенадцать веретен,
Блестя боками густо-голубыми,
Лишь иней жив и сам в себя влюблен,
Сияет высоко на Бронной, как в Нарыме.

И как на грех, прогнозы все лютей,
Зимы начало, а не середина.
За что, мой Бог, морозишь ты людей,
В уроке «проучить» погибнет половина.
Пошли тепла, озябшим порадей,
Ведь люди в теплый день Тебе распяли сына.

20 декабря 1977

Как же биться было рано
И усердствовать в труде.
Не читай, Иван, корана,
А иначе быть беде.

Не лишай себя порока,
Замышляя чин большой –
Жить учиться у Востока
И легко кривить душой.

Виждь подобье и поддержку
В псе, виляющем хвостом,
Выдавай ферзя за пешку,
И игру – за жизнь потом.

Был стакан. И нет – осколки.
Свет пронзает, как стекло.
Было время треуголки,
Было время. Истекло.

Истекло? Куда? В посуду.
Истекло зачем? Затем.
Время нынче самосуду
И осколки – тема тем.

Не читай, Иван, корана.
Пса приблудного пои.
Две версты до Тегерана,
Где ровесники твои.

21 декабря 1977

Весь мир – причина
Стиха и прозы.
Горит лучина,
Трещат морозы.

Замерзла речка,
Замерзла птаха.
Погасла свечка,
Лучина, Таха.

Ничто на свете
Не минет тлена.
Прошла Мария,
Пройдет Елена.

Что после света?
Что после праха?
- Опять Мария...
Елена...Таха...

22 декабря 1977

Остывает свод небесный -
Холода.
Нынче речи неуместны,
Господа.

Те возвышенные речи
Хороши,
Если бронза, если свечи...
Две души.

Если голос дан от Бога,
Если честь.
И в грядущее дорога
Тоже есть.

«Дили-дон» – бокалов пенье.
Нынче май.
Скоро пост, потом Успенье,
Дальше – рай.

«Дай, любимый, погадаю»!
- Погадай.
«Я сегодня умираю».
- Умирай.

Год семнадцатый за гробом
Побредет.
Наша гордая Ниоба –
Этот год.

«Дили-дон» – еще немножко
Мне налей.
Лица белые в окошке
Фонарей.

И октябрь в окно стучится,
Прост и прям,
Пожелтевшею страницей
Телеграмм.

«Дили-дон» – заупокойный
Звон и бой.
Если можно, то достойно,
Милый мой.

Если можно, то немного
Погоди.
Обрывается дорога
Впереди.

Остывает свод небесный.
Холода.
Дальше речи неуместны,
Господа...

22 декабря 1977

1978

Когда метель стемнеет за окном,
И Божий свет исчезнет и растает,
Приходит женщина, потом
Ее партнер лениво прилетает.

И мы втроем садимся за чаи,
Не спим, молчим и курим папиросы,
И вот уже ответы не мои
Идут на ум не на мои вопросы.

Они враги, они уже давно
Не ищут то, что мне необходимо –
Понять, зачем постелено сукно,
И все в слова легко переводимо.

Сидим и пьем – лениво, не спеша.
Чужой ему, я для нее – забава,
Зажата с двух сторон моя душа -
Ошую он, она, как должно, справа.

Но иногда она коснется головы,
Губами тронет у меня запястье,
И я пойму, что на краю Москвы
Возможно незатейливое счастье.

И целый век продлится этот миг,
И хмыкнет он и оторвет за косы,
И скажет: - Цыц, бездарный ученик,
Ответь сначала на мои вопросы.

И потечет беседа, не спеша –
Лицом об стол рука меня замесит.
- Вы совратите, баба, малыша, –
И ей шлепок рука его отвесит.

Урок второй начнется, только чуть
Я вытру кровь, и глаз набрякший глянет,
Руки моей коснется тихо грудь,
И в ней тугая плоть засохнет и завянет.

И черный глаз, раскатисто смеясь,
И белый клык мою проколет кожу:
«Ну, не сердись, не плачь, мой бедный князь,
На зеркальце», – и им ударит в рожу.

«Ты посмотри внимательно сюда –
Здесь бородавка, значит, ты – бесенок,
Здесь вместо глаза тусклая слюда,
Красавец мой, ты толст, как поросенок».

Я закричу, я встану тяжело,
Я – зрелый муж, старуха – только дева,
И мне плевать на ваше ремесло,
И той, что справа, и того, что слева.

- На, дуралей, – партнер ее швырнет
Мешок костей на простыни из ситца,
И я сдаюсь, и здесь невпроворот,
Где каждому подняться – мне разбиться.

Потом грехи, чем совесть тяжела,
Они, глумясь, подробно перескажут,
Всех соберут, с кем жизнь меня свела,
И каждый грех собравшимся покажут.

И с кем и как подробно повторю –
Мгновенья счастья, подлости минуты,
При всех о них опять проговорю
Слова хулы, что говорил кому-то.

Увидев гнев и слезы – не умру,
Но чтоб не видеть мне людей и мира,
С глазами кожу медленно сдеру,
Как скатерть со стола во время пира.

Сквозь боль и стыд услышу только смех,
Да крыльев шум, да шорохи, да вздохи...
И суд людской – не первородный грех –
Начнет отсчет неведомой эпохи.

6 января 1978

Все принимай – обиду и усталость,

Не прекословь – дорога коротка,

И не считай, что было, что осталось,

Как не считают ветер и река.

И не жалей ни радости, ни взгляда,

Что мимо нас, как искры от костра,

Душа жива – и большего не надо,

Душа жива – и вот она, награда:

Любить и жить не прожита пора.

Но не таи оставшегося срока,

Не сохрани ни тела, ни души,

Все раздари, чтоб после одиноко

Лететь к звезде в заоблачной глуши.

И пусть вослед – ни звука, ни погони,

Как ты по зову первому спешил,

Пусть ни слезы не скатится в ладони,

Не вздрогнет ни органа, ни гармони,

Не в этом суть – ты должное свершил.

2 марта 1978

Вечер. Запах. Шорох. Птица…

Это все не повторится.

Будет только шум рассвета,

Месяц май, начало лета...

Будет только звук работы.

След звезды. Печать заботы.

И внутри, на все ответы –

Только плеск ленивой Леты.

11 марта 1978

Почти убежал от удачи и шума,
От стона и плача, и бега, и свиста,
Но снова шабашит негласная дума:
И пялится око умно и угрюмо
Новопреставленного Евангелиста.

И руки, что пряли, пахали и жали,
И очи, что мимо смотрели работы,
Дабы не дрожали, к оружью прижали,
Заряды забили в святые скрижали,
И прем, упакованы в речи и роты.

О, Господи, хочется хлеба и воли,
Как хочется слова, не крови и пули,
Пусть не без печали и смерти и боли,
Пусть с долею страха в невольном глаголе,
Чтоб прежде свершили и после уснули.

Но этакой блажью терзаться в рассудке
Не выйдет, мой милый, не выйдет без крови,
Соленые слезы, соленые шутки,
Лишь с виду печальны, не важны, не жутки,
Полки лишь в засаде, полки наготове.

Не хлебом единым... но все-таки хлебом,
Не верой одною... но все-таки верой...
Не промыслом вечным и, к счастью, не небом,
Тому – Святополком, а этому – Глебом,
Но рано ли, поздно, а – полною мерой.

12 марта 1978

Невесома, немыслима, неопалима,

Безобразна, груба и жалка,

Но однако – не выстрели мимо,

Незлобивого бога рука.

Да – некстати, да – противу меры,

Да – вокруг и внутри – жернова

Да и судьбы – всего лишь примеры,

Что усталость верховно права,

Да – убоги счастливые лица,

Разум прав, ненасытно трудясь,

Но без этого вдруг прекратится

Смерти с жизнью надежная связь.

Все растает в бесплодном потоке,

В этом важном скольженье струи...

Пусть сомкнутся тяжелые топи,

Ненасытные губы твои...

19 марта 1978

100

Мы связаны бываем с целым светом –
Листком бумаги, ниткой телефонной
И детскою игрой в любовь и долг.

Но вот приходит время расставаться,
И нити рвутся с треском или тихо,
И, кажется, ничто уже не тронет
Твоей души – ни искренность, ни право
Убить тебя реально или в мыслях.
Живешь в лесу и ходишь за грибами,
И ловишь рыбу даже равнодушно,
Забыв, что у нее, быть может,
Подобная твоей, угрюмая и нежная душа.
Отрезав голову и выпотрошив рыбу,
И вылив на железо масло,
Что привезла тебе печальная курсистка;
Застенчиво на нежность намекая,
Еще когда ты был свободен,
Не всунут в одиночество,
Как голос в тело, как гвозди в банку из-под краски,
Как мышь по шею в мышеловку,
Как скальпель в глаз, и как в кулак змея.
Однако же, вернемся к сковородке.
Зажарив рыбу на шипучем масле, –
Полезной памяти курсистки,
Ты вытащишь из банки из-под краски
Хорошие и правильные гвозди
И, обкусав, конечно, не зубами –
Кусачками округлые головки,
Вобьешь их в стену.
Для чего же рыба?
Конечно же, для силы.
Хороший завтрак прибавляет силы.
Но главное – сумей не переесть.
Потом восстань, помой посуду,
И, разбежавшись, стукнись головою,
Но если смел, полезнее – лицом
Об эту стенку. И когда железо
Войдет в твою расколотую плоть,
Ты, как и я, сумеешь ощутить
Живую связь тебя и мира,
Конечно, если гвозди
Уже успеют заржаветь от влаги –
В лесу ее всегда намного больше,
Чем в городе, напичканном теплом и духотой.
Так, если ржавчина, считай – пришла удача.
Побившись головой или лицом
Об эти гвозди,
Иди живи, и пусть гниет лицо,
И вот когда слепой, в коросте,
В хлопьях гноя, ты закричишь,
Не выдержав гниенья,
Сумеешь ощутить, с какою силой
Твоим несчастьям сострадает мир,
Умри потом спокойно. Не забудут,
А будут говорить:
Он просто глуп,
Не стоило так биться головою,
Не только что лицом,
Смотрите, ничего не изменилось...
Ты им не верь, и не печаль души,
Как воды, загорожены плотиной,
Когда-нибудь весной сумеют путь найти –

Внизу ли, сбоку, а может, через край перевалив,
Когда-нибудь, но выйдут за пределы водоема
И проведут свою полезную работу.

Так твой поступок незаметно
Для их ума
Изменит их и жизнь и представленье,
О том, как следует и жить и поступать,
И даже, к счастью,
Изменит жизнь неверующих в это.
Но какова механика влиянья
И в чем секрет, и сам я не пойму.
Но станет мир щедрей на состраданье,
И никакая сила помешать не в силе
Забытой боли сделать милосердней
Живущих после нас,
И вслед за нами.

20 марта 1978

101

Позади уже чудо зачина,
Переплета суконная плешь,
Приближается та половина,
За которой ожившая глина
Подается сама на манеж.

И, закатана пальцев сальцою,
Изукрашена сытой молвой,
Возвышается вдруг над тобою,
И, вчера еще жаждавший боя,
Уступаешь ты промыслу бой.

Ах, как сладко ютиться без воли,
Как угрюмо душа замерла –

Так стога сиротеют на поле,
Так зерно погибает без боли,
Так на выстреле виснут крыла.

Все, чем был и чем статься настало,
Чем, скрутив меня, вывело в свет,
Оказалось не много, не мало,
Но иней – чем душа понимала
Восемнадцати праздничных лет.

Мерзнут губы в холодном июне,
Еле движутся, смысл обретя,
Но чуть глубже, как рыбы в лагуне,
Размыкая глаголатель втуне,
Ходит-бродит в гортани дитя.

Погибая для прошлого боя,
Не стремясь ни в цари, ни в рабы,
Забавляясь высокой игрою –
Глиной звонкой, ожившей, живою –
На манеже при свете судьбы.

Март 1978

102

Как летний вечер душен и протяжен,
И потным жаром тянет от камней,
Да, путь земной недолог и продажен,
Так человек на кол бывал посажен,
А вот за что – всевышнему видней.

Не умирал, в сознаньи пребывая,
Сквозь боль смотрел туманную окрест –
А сквозь нее земля плыла кривая,
Каленая, сквозная и живая,
Похожая на чашу, а не крест.

И первый день толпа еще глазела,
Хоть скорбный вид ее не веселил,
Как хорошо и плавно гибло тело –
Оно еще жило, оно уже летело,
Да, на колу, без примененья крыл.

На день второй заела ждавших скука.
И то – прождали сутки с небольшим.
- Молчит, - сказали, - надо же, ни звука,
Смотреть и ждать бессмысленная мука, -
И разошлись, растаяли, как дым,

Дым от костра, от спички, от пожара,
Дым от судьбы, от истин, от времен,
Дым от сгоревшего земного шара,
Дым юности, любовного угара,
Дым выцветших хоругвей и знамен.

На третий день сломило тело волю.
И мир, как дым, растаял из очей,
Живой внутри себя, он жил, еще позволю
Сказать, что выбрал сам указанную долю,
Единственный средь них, ненужный и ничей.

И девочка, зеленые сапожки,
От сытости похожа на слона,
Швырнула камень хоботком ладошки,
Движеньем гибким, как походка кошки –

Да жив ли он, и метка ли она?

Конечно, как стрелок закваски экстра-класса,
Как мастер мастеров-ухватки-хоть-куда,
Ударил камень в грудь, ускоренная масса,
Пустила кровь, достигла даже мяса –
И дальше в путь, как по камням вода.

И он вздохнул и мир увидел снова,
И счастлив был, что жизнью наделен,

Дымил закат, что было так не ново,
Не без него – и то была основа,
Что нежен был его разумный стон.

29 мая 1978

103

В утрате дня или недели
Какая цель, какой резон?
Мы жизнь бы вовсе проглядели,
Да напоролись на рожон.

И наши игры об идею
Разбили кафельные лбы...
Со щами кислыми Медею
Читаем мы для похвальбы.

Емеля, парень головастый,
Дурашка, бедный попугай,
Греби, пока дают, грабастай
Своею пастью незубастой
Московский жирный каравай.

И пусть подольше это длится,
Сомненье режь, удачей – мажь,
Все выжрет нищая столица,
Что ей подашь, что ей продашь.

И не давай бессонниц власти
Ни часа сна, ни крохи сна,
И все отступятся напасти,
И ляжет в ноги рыжей масти,
Червиной подлости и страсти,
Широкоскулая она.

И в норме будет трата суток,
И все, что деется, – к добру.
И станешь славен и не чуток,
И тут ты выиграл игру.

Все сразу побоку увертки,
Дурак колпацкий – на крючок.
Сиди, как чучело тетерки,
И ни гу-гу, всегда – молчок.

Не то отыщут и отымут,
Что нажил, ловок и смышлен.
Пусть только душу, душу вынут –
Зачем она для похорон?

И словно кот усатый, жирный,
За печкой старостью томим,
Ты отойдешь от жизни мирной,
Печальный утром голубым.

Но это вовсе не проблема,
И без себя ты проживешь.
Дано: о жизни теорема,
В ответе: в выигрыше – вошь.

19 июня 1978

104

Вы видели, как медно-тяжело,
Не долгом движимы, но – правом,
По камню, по лесам и травам,
Дороги мимо, через скалы,
Где наверху насуплены орлы,
Идут мужи оставленных времен,
Главою задевая небосклон.

Я видел их. И видел, как один
Из нас ступил навстречу этой рати,
И вынул вдруг – с какой, скажите, стати? –
Покрытый зеленью аршин.
И, путь пройдя от туфель до вершин,
Обмерил на ходу длину ушей и носа,
Не одного не обронив вопроса.

Затем ушел и скрылся от людей,
А я бежал за медными стопами,
Я прял, как лошадь близ волков, ушами,
Я жертвы ждал, неведомых идей,
А наглеца ругал я: «Лиходей,
Как мог коснуться он прекрасно медных лиц,
А не лежать в пыли пред ними ниц».

Текли года. А шаг их все твердел,
Знакомый жест у главного сорвался,
Но я до смысла жеста не добрался
Или, верней, осмыслить не посмел,
Хотя не знал других на свете дел,
Как где-то сбоку мельтешить рысцой
Питаясь подаяньем и пыльцой.

Я чуда ждал – разгадки бытия,
Я был влеком и волей и обетом.
Не отставая ни зимой, ни летом,
Смотрел завороженно я,
Одну мечту лелея и тая –
Понять, постичь и встать в тяжелый ряд,
И в землю опустить свой медный взгляд.

И вдруг – о ужас, новый поворот,
Мне обнажил в ряду их прибавленье,
Будь проклято тяжелое мгновенье:
Тот измеритель, выскочка, урод,
Шел величав, сведя надменно рот,
Главою задевая небосвод...

Из тела жизнь уходит ввечеру,
Тяжелый ряд за сумраком не виден,
Ушедших жребий для меня завиден,
Как холодно, как пусто на ветру,
Остатки сил последних соберу
И повторю их странные слова...
Что жизнь всегда прекрасна и права.

3 июля 1978

105

В прокрустово ложе положен дурак
И вынесен после наружу.
Доволен дубина, охотник до драк,
Что вынесен прямо на стужу?
Вот первое действие жизни такой,
Второе – заслуженный – тут же покой.

Не опытом школьным ему пренебречь,
Когда предлагают и шапку, и шубу.
Ну, ноги короче. Но голову с плеч –
Не сняли родную голубу.
А зря, между прочим, такой голове
Валяться бы место – в замерзшей траве.

Но в сани, да в дом, да на лавку сынка –

И в слезы, содеяв, мамаша.
На стол полведра со звездой коньяка,
В закуску – оладьи да каша.
И выжил, воскрес, отошел, раздобрел,
Полчетверти века свободен от дел.

Но действие третье невольно грядет,
Рожденье наследника – хочешь, не хочешь.
Случайная баба к тебе подойдет,
И ночью над ней со стараньем хлопочешь –
Недюжинный даже здоровому труд...
Но вырос огромней тебя баламут.

И ты ли, не ты ли – в том нету беды,
Но ложе железное брошено в море.
Обломки плывут и торчат из воды,
Владельцы повесились вскорости с горя,
О, бедные люди. О, бедный дурак,
Об этой беде ты не думал никак.

Финал – не финал, но попроще лежак,
Дурак и потомок собрали,
На новом усердно и новый дурак,
Ишачит сегодня в финале...
Замена, конечно, была хороша.
У сына на палец короче душа,

Но ноги в порядке, но сердце – мотор,
Работает споро и лихо.
Не понял я, правда, Творца до сих пор,
Лишь горблюсь покорно и тихо,
Но им помогаю, калеку – люблю.
Чуть меньше, чем он, милосердно рублю.

4 августа 1978

106

Как ясно в этот час почудилась свирель,

Шуршали листья сонно и устало.

И мало было света, было мало,

Как будто шел октябрь, а вовсе не апрель.

Как будто шел напев совсем издалека,

Как будто не река, а поле было бело,

Так все переливалось и горело,

А может быть, и впрямь – светилась не река.

А только был откос, да ели, да луна,

Да белых стен навес, да мысли ниоткуда.

Бокал был пуст, пуста была посуда,

А ночь одной тобой была пьяна.

Ни солнца не нашлось, ни лета не хватило,

Не выпало дождей сверх меры в этот год.

Звала свирель так ясно, как зовет

Того, кому со слухом пофартило.

А все же – почему? Неужто потому...

Конечно. Не тебе не знать на то причины,

Различны не миры, различны величины.

Но это знать дано не сердцу, а уму.

Но дальше шел напев не с миром, а с войной,

Как будто был чужим и даже ниоткуда,

Желанье было пить, но лопнула посуда,

И вытек сок, и ты тому виной.

И глина есть еще, но жизни нету в ней,

И есть еще земля, но в ней – другая глина,

И не свирель – свирели половина

Смеется нынче тише и грустней.

21 октября 1978

1979

107

Что человек? – он так недолог,
А что судьба? – она себе темна,
Тяни глоток летейского вина,
И напои им душу допьяна,
Потом откинь тяжеловесный полог –
Переступи – и вновь придешь туда,
Где мертвые ржавеют города.

Но в прежний сон, вернувшись, не играй,
Трезвей до цифры, лучше до расчета,
Но лет и зим в расчет не принимай,
Пусть будет мерой верная забота
О тех, кому ты послан до конца
В верховном чине мужа и отца.

Но если вдруг не выдержишь пути,
Сильнее долга выпадет морока,
Пока живут – оставленным свети,
Звездой падучей по небу лети
И гасни после им отмеренного срока.

За смертью – смерть, но жизни длит предел,
Кто жить один не мог и не умел.

3 января 1979

108

За все ты заплатишь в итоге,
За сытный чужой каравай,
Что в самом начале дороги,
Открыл тебе временный рай.

За все ты заплатишь в расплату,
С такою великой лихвой,
С какою взрывают гранату
Над самой твоей головой.

И, ржавую массу глотая,
Распоротым брюхом давясь,
Ты вспомни кусок каравая,
Пред Господом в прошлом винясь.

Кривая, в итоге, короче
Свободы твоей и судьбы
На те безотрадные ночи,
Которыми платят рабы.

На те плодоносные годы,
Что были и были бы впредь,
Кривая короче свободы,
На выход – туда – умереть.

Где нет беззащитного тела,
Свидетелей тайных беды,
Где нету границ и предела,
Безмолвия мертвой воды.

4 января 1979

109

Темна душа, темна не потому,

Что путь далек или еще неясен,

А то, что нет ровесника уму,

Живому сердцу больно одному,

А день велик и истинно прекрасен:

Разгадка есть на день или январь,

На жизнь твою и на мою в придачу,

Так занеси в наш тайный календарь,

Что о тебе я, остывая, плачу.

И то, что я тобою был ведом

Все наши дни или, точнее, сроки,

Я сам лепил не скоро и с трудом

Наш голубой, наш запоздалый дом,

А мы в итоге снова одиноки.

И потому я добро ухожу,

Как тает снег для глаза незаметно,

И, подходя к земному рубежу,

Я никого прощально не сужу –

Все сущее по сути – безответно.

Мелькнула тень. И зимний день погас.

И позади прощания граница,

И в долгий путь благословляют нас -

И быль потерь. И счастья небылица,

26 февраля 1979

110

Белый дом из огня и дыма,

Из надежды, из веры в нас.

Ты, как выстрел, куда-то мимо,

И далеко, и неуловимо

Промелькнул и совсем погас.

Так чему мне молиться боле,

Боже правый, ты здесь не прав.

Я живой, я еще на воле,

Я к своей не приближен доле –

Успокоиться среди трав.

Пеплом, прахом, горячим дымом,

К воскресенью готовым сном.

Чьи-то губы еще любимым,

И единственным и незаменимым,

Повторяют в дыханье одном.

Ах, как тает душа до срока

И как жизнь вытекает вон.

Лепечи мне про жизнь, сорока,

Без особого тайного прока,

Лишь бы гибель из памяти вон.

Вейте, ветры, дышите югом,

Где свела меня жизнь с тобой,

Где считал я удачу другом,

Где прожили мы круг за кругом,

То, что люди зовут судьбой.

Белый дом...

2 марта 1979

111

Оборвана нить, и надеяться только на чудо

Осталось судьбе и особой закваски строке.

И чашу поднес и уже прикоснулся губами Иуда,

И плата за это зажата в его кулаке.

И крест натирает плечо, и простуда глаза наслезила,

Какая работа – исполнить искомый завет.

Уже и копье подымает в сверкающем шлеме верзила –

Вот сердце стучало, надеялось. Вот его нет.

Теперь, отстрадав, и не худо подумать о страхе,

Который осилило сердце в последний момент.

И мертвому телу приятна шершавая шкура рубахи

Приколот к кресту, как к столу под ножом пациент.

А ну как не выйдет затея с твоим воскрешеньем,

Волнуется Бог, и волнуются, маются мать и отец.

И все же – о чудо! – верховным и умным решеньем

Ты встал и идешь, и летишь надо мной наконец.

Но время проходит, и эта иссякла развязка.

Бессмертных судьба для имеющих смерть – не урок.

Ни ада ни рая, лишь в Риме покоится мертвая маска.

Которую там обронил улетающий в небо пророк.

5 марта 1979

112

Все расчленя, во всем найдя причину,
Наметив срок ухода от людей,
Не веря вдруг ни женщине, ни чину,
В заглавной спешке истовей радей.

Совет хорош, но жизнь еще живая,
Как в птице, пулей сбитой на лету,
В тебе дрожит, пусть мучаясь и тая,
По жилам гонит кровь и маету.

И снег летит, и сосен стон протяжен,
И телефон врывается в уход,
И чей-то зов стремителен и важен,
Важней твоих торжественных забот.

И боль друзей, и лекарь для соседа,
И тело уха, музыке внемля...
И мальчик твой, болтун и непоседа,
И вся она, озябшая земля.

Во всех кручена линиях и сферах,
Сменивши сто династий и властей.
Опять, опять нуждается в примерах –
Любви души и силы крепостей.

И сын отца калечит, а не лечит,
И сына мать уродует, любя,
В душе есть чет, а в сердце – снова нечет,
Спаси других, а выйдет, что – себя.

Крути же диск живого телефона,
Дари цветы и слушай напролет,
Чужие звуки смеха или стона,
И то, что жизнь, расщедрясь, наплетет.

2 апреля 1979

113

Предугадать нетрудно, и давно –

Я вижу смерть с лицом белее мела,

Она ко мне сквозь грязное окно

Все приближает стынущее тело.

И день придет, настанет этот срок,

Когда, обняв озябнувшие плечи,

Я повторю бессмысленный урок,

Связав слова в бессмысленные речи.

Я совлеку лохмотья и сомну,

И ляжем мы, любя оледенело

И поздний час, и раннюю весну,

И по земле развеянное тело.

Как хорошо, что это навсегда,

Что ты моя, что время бесконечно,

И вниз скользит полынная звезда,

Как мы теперь – и круто, и беспечно.

11 апреля 1979

114

О, как давно и хмуро, и пустынно
В моей стране не ждущей никого,
Так не казни нас, Господи, невинно,
Несправедливо – всех до одного.

Дела – труба. И род людской грядущий
Успел забытым в прошлое уйти,
Всеведущий мой Боже, Всемогущий,
Прости вину и укажи пути.

Не милости прошу, но состраданья,
В чем виноват, в чем не был виноват.
Я – человек, частица мирозданья,
Последняя из множества утрат –

Со мной уйдет и образ Твой, и слово,
Уйдет со мной наивный Твой завет,
И никогда не возвратятся снова –
Есть к смерти путь – дорог обратных нет.

Так мало уцелело от потопа,
Погиб народ и выжили рабы,
Погиб Китай, погибнет и Европа,
И русский лес пойдет им на гробы.

А сами, упокоены Тобою,
Погибнем второпях, истлеем не спеша,
И пусть всегда над нашей головою
Сияет неубитая душа.

И мы, как Ты, ни в чем не виноваты,
Ты вечно жив и вечно мы мертвы.
Прекрасны все исходы и утраты
Троянских стен и каменной Москвы.

14 апреля 1979

115

Вечерний свет был бел и недвижим,

И пел тростник, и птица голосила.

И думал я – мы смерти избежим,

Пока живут и музыка, и сила.

Пока легко на гору и во тьму.

Лишь подчинясь любови мановеньям.

Пока доступно меньшее уму,

Чем зеркалу и нашим сновиденьям.

Не я, но мы осилим тот порог,

Откуда никогда не ведали возврата.

Придем обратно в неизбежный срок,

И это возвращенье будет свято –

В иной уклад, в иные города,

В иную жизнь и новые законы.

Нас возвратят – и музыка – сюда,

И наши письма, наши телефоны.

Но будет путь нелегок и не прям,

Заплатим мы не менее Иова.

Ценой утрат и горьких телеграмм

И тем, что вам достанется до слова.

Оставьте нам лишь крохотный квадрат,

Где наше счастье в зеркало глядело,

И вместо всех регалий и наград

Не разделяйте замкнутое тело.

17 апреля 1979

116

Кружится синий лист, дрожит сухое тело,

Колеблется трава – лишь ветер недвижим,

Как хорошо лететь, не ведая предела,

И знать, что этот лист мы музыкой кружим.

Как хорошо лететь и падать, тихо тлея,

Как тает снег и лед, и жизни нашей срок,

А мимо – сон, и явь, и лунная аллея,

Где шепот, и шаги, и птичий голосок.

Где некогда рука любила верно руку,

Где никогда для них не кончится тепло,

И вот они живут, опередив науку,

И та же птица к ним клонит свое крыло.

Да осенит их день, и этой жизни тленье,

Да осенит их ночь и сохранят века,

Рука лежит в руке последнее мгновенье...

Мелькнули жизнь и свет... – в руке лежит рука.

19 апреля 1979

117

Что ж, до конца никто не доезжал,

И всех не смерть, а жизнь угомонила,

Как на ветру последний лист дрожал,

Но я ладонь тихохонько разжал,

И лист летит протяжно и уныло.

Ты не брани, что пальцы холодны,

И хватки нет, а только ожиданье,

Опавший лист – не пасынок войны,

Не результат нечаянной вины,

А только знак исхода мирозданья.

Не я смирюсь, не ты меня предашь,

А только сон – сильнее, чем мы оба.

Бери перо и мягкий карандаш,

Но не впадай ни в суету, ни в раж,

И то успей, что выпало до гроба.

Сильнее страха, выше всех причин,

Немилосердней пытки и заботы,

Я смерти жду в любезной из личин,

В одной из оптимальных величин,

Не в тишине, а в музыке работы.

И если вдруг – удушья ли крыло,

И если вдруг обида или схватка –

Не в том судьба, что землю замело,

Не в том и суть, что впереди бело,

А в том, что до конца не кончена тетрадка.

22 апреля 1979

118

А. Латыниной

Покуда боль не одичала

И не кончается добро,

Мы начинаем жизнь сначала,

Мы начинаем все сначала,

Что, может статься, и старо.

На склоне дней, горы на склоне

И где-то возле сорока

Опять тоскуем на перроне,

Мелькнет ли вдруг в пустом вагоне

Тебя узнавшая рука.

И день мелькнет, и вечер прежний

Так не похож и так похож,

И что с того, что безнадежней

Дорогой той же, но безбрежней

От смерти медленно идешь.

Устань, душа, ведь ты остыла,

Как солнца круг, сошедший в даль.

Не ново то, что с нами было,

Но ново то, что это было,

Вот слишком кратко – это жаль.

Так начинаем жизнь сначала,

Жизнь без начала и конца?

А может быть, не так уж мало –

Друг с другом сомкнутых устало

И две руки, и два кольца...

31 июля 1979

119

Ничьей красой – ни разу не сражен,
Ничьим умом и светом не влекомый,
Живу легко, давно заворожен –
Мелодией нездешней, незнакомой.

Я не смогу, пожалуй, передать,
Ее оттенков, смысла, назначенья,
Но чей-то голос каркал: «Исполать…» –
И раздавалось тихое свеченье.

Как будто две протянутых руки
Свечу и солнце пальцами сжимали,
Но два луча – тем пальцам вопреки –
В глаза мои, колеблясь, проникали.

Те два луча – добра и красоты –
Великий луч и еле различимый.
И между ними – падший с высоты
Зеленый луч, ничтожный и ранимый.

Пусть их союз тройной непостижим,
Пусть их напев не высвечен до яви,
Но слушаю и ощущаю им,
Что ни постичь, ни рассказать не вправе.

В тот миг мой взгляд безумен и незряч,
В тот час мой слог запутан и нелепен,
Но видите, как сонный этот грач
В одном глазу горит, великолепен,

И кожа воздух пьет, как камыши,
И рук сальцо о хрупкий ветер трется.
Летит дуга заломленной души,
И в ось она уже не разогнется...

Чтоб смысла круг катить, не уроня,
Рассудку след заметный намечая...
Четвертый луч – заветного огня.
Слепой полет. Последняя прямая.

6 августа 1979

120

Всех близких одолеть – немыслимая драма.
Всем близким уступить, зачем же было быть.
Мохнатый жесткий лоб, нацеленный упрямо.
Все крутится во лбу губительно динамо.
Желанье удивить свою являет прыть.

Одна судьба в щепы. Другую горе лечит,
И третью мне дано разрушить до конца.
Бессмертная любовь возвышенно калечит,
Как тот Иезуит во имя мертвеца,
Творящий в полдуши, живущий в пол-лица.

Костер в лесу горит, и варится картошка,
И булькает кагор, и кружатся дымы.
Была сперва трава, и вот уже дорожка,
И вот уже страна, посередине – мы –
Похожие слова, и разные умы.

Теперь отладим жест, чтоб было больше сходства,
Как техника проста – убийства во любви,
Чтоб до конца постичь напрасного сиротства,
Тяжелый поворот рассудка и крови.
И это лучший путь и в стари, и в нови.

Еще дано растаять иль замкнуться,
Остыть и пощадить, и даже не узнать.
Так ветви от снегов к земле бессильно гнутся.
Пора снегам уйти, пора зиме очнуться...
Но если бы вершить легко, как понимать.

7 августа 1979

121

Я люблю поэзию за долю

Быть свободней слова и судьбы.

Чьи бы мы не числились рабы,

Мы в ее заключены неволю.

Чьи бы мы не числились рабы,

Чье б ярмо нам душу не давило,

Жили мы и гибли не бескрыло

Лишь по зову тайному трубы.

Жили мы и гибли не бескрыло

Веру исповедуя во лжи.

Наш закон – поэзии служи –

Время и пространство сохранило.

Наш закон – поэзии служи –

Жизнь спасал, отечество и веру.

Этому великому примеру

Ведомы ли дни и рубежи,

Этому великому примеру,

Жизни нашей краткой вопреки,

Следуйте, его ученики,

Словно стих – бессмертному размеру,

Чтоб понять в открывшейся свободе,

Дух свой о надежду сокруша,

Что она – звучащая душа

Лучшего, что выжило в народе.

26 ноября 1979

1980

122

Вбирая все в себя – и ход звезды, и пробу
Раздавленной души осмыслить свой удел,
И ту в самом себе таинственную злобу,
Что мог смирить, но вон исторгнуть – не сумел.

И ход червей земли, и пенье птицы, рьяно
Стремящей плыть туда, где воля и полет,
Вбирая все в себя – и вещего романа
Пропахший потом глаз – картонный переплет.

Вбирая смерти знак и рода продолженье,
Отечества раздел, единство чуждых рас –
Я все тебе отдам, мое самосожженье,
В далекий или нет нерукотворный час.

Я движим Богом был, но кончилась дорога,
И позади рубеж истории и дней,
Где ветхий крест стоит сутуло и убого,
Чем дальше путь вперед, тем менее видней.

И мало проку в том, что Бог во мне всевышен,
Когда народов тьма, но ни в одном – души,
Лишь только их язык да может быть услышан
И в римской и в иной, владимирской, глуши.

Вбирая все в себя – и холмик неказистый
С поваленным крестом последних мужиков,
И этот путь вперед, губительный и мглистый,
Как самолет к земле – без крыл из облаков.

И разум мой, больной от будущего света,
И долгий тяжкий груз, как опухоли рок.
И этот страшный дар грядущего поэта,
Который я убил, но победить не мог.

3 января 1980

123

Время смуты и время раскола,
Время выбора, как ни крути,
Вот и кончилось время глагола,
Перепутье легло на пути.

Три дороги, три жизни отныне
Предлагает на выбор судьба,
В первой – жить в слепоте и гордыне,
Божьим сыном, но в чине раба.

А другая – не жизнь, а малина:
Быть юродивым в сельской глуши,
С толстой бабой дородного сына
Завести во спасенье души.

Ну, а третья – веселое дело,
Взбаламутить российскую рвань,
Чтобы сабля звенела и пела,
Собирая кровавую дань.

Чтобы нежить со свету пропала,
Чтоб гулял на свободе народ,
Три дороги – ни много, ни мало
На один некрутой поворот...

Что я медлю, а может быть, трушу,
Все готово во мне и вовне,
Что жалею убогую душу,
Предназначенную войне?

Три дороги утюжат просторы,
Три дороги и ночью, и днем.
Бабы, нищие, дети и воры
Закрывают собой окоем.

Я не вправе не выбрать дороги...
Среди пыли затоптанных нив,
Под копыта и грязные ноги
Я ложусь, ничего не решив.

11 января 1980

124

Все добровольно, как ни сетуй,

Слова, поступки и дела,

И добровольно к мысли этой

Судьба нас за руку вела.

Она крутила нас и мяла,

Мечту и память тормоша,

Но этой боли было мало,

Чтоб снова вспыхнула душа.

Что так туманно тлела, тлела,

Уже потухшая почти,

И вслед за нею гасло тело,

И жизнь сама, как ни крути.

Но мысль ведет, и вновь мне больно

И ждать восход, и сеять рожь.

Как все на свете добровольно,

Не сразу истинно поймешь.

Но после – нет уже спасенья

От ока совести самой,

И это гибельное зренье

Владеет жестом и душой.

И эта власть земным не пара,

И самой высшей – не чета,

Она внутри – живая кара,

Навечно в душу заперта.

И я гляжу сквозь дни и годы,

И вижу счастье и покой,

Где было время несвободы

Под властью неба вековой;

Где все за нас решали боги,

Вожди, ревнители побед.

Нас двое нынче на дороге –

Судьба моя и белый свет.

5 марта

125

Воробьиный день осенний
В ночь порхнул и не погас.
Длится несколько мгновений,
Как сомнений долгий час.

Что там было – только руки?
Только зеркало в очах.
В междометии разлуки,
При погашенных свечах.

В серебристо-белом страхе,
С золотой копной стыда,
Тихо плавали рубахи,
Между «нет» и снова «да»,

Между небом и рассудком,
Между словом и слезой,
Между желтым промежутком,
С болью древней и сквозной.

Полужив, ты плыл оттуда,
Полужив и полустар,
Недобыло в мире чудо,
Пусть за нас добудет дар.

И, стирая в хлопьях пены,
Память серую свою,
Той мгновенной перемены
Я дарованность пою.

Я молюсь ей. И заботой,
Жизнью, будущим плачу.
Гасну тихо за работой.
Гасну. Плачу. И – лечу...

11 марта 1980

126

Начать не с мысли, с музыки начать –
Единственно возможное начало.
Но как же будет истина звучать,
Которая лишь в музыке звучала?

Когда она – лишь чувство, не язык,
Когда она – лишь помысел о слове.
И я опять к речам твоим приник,
В которых мысль заговорила внове.

Не музыкой, не магией штриха,
Не линией заверченной спирали,
А четким знаком – блага и греха –
И истиной единой, как в начале.

И я сосуд надтреснутый колю,
И влагу лью на землю, а не в чрево,
На землю ту, что, веруя, люблю,
К которой не испытываю гнева.

Она ли виновата в черном дне,
В мече огня, она ли виновата,
Когда сама в непрошенной войне
Была немилосердием распята.

Когда народ снимали со креста,
И не нашлось слезы в его кончину,
Явилась мысль, что люди неспроста
Века верны злодейскому почину.

Распятье искупает все грехи,
Прощает зло, что люди совершили.
И что стихи – убившего стихи,
Во славу жертвы – надпись на могиле.

12 марта 1980

127

Начинаю страницу построже,
Что на взгляд недалекий бела,
И кругами волненье по коже.
Отчего это, господи Боже,
Мне любая душа тяжела.

Отчего я несу, погибая,
Отчего леденею, любя,
Отчего я, судьба золотая,
В откровенье с прохожей играя,
Никому не доверю себя.

В этом белом и солнечном свете,
В этом тесном и теплом мирке
Нас не лечат ни книги, ни дети,
И свинцовы ременные плети,
Что живут в полюбившей руке.

Домолюсь, допишу, все печали развею,
Доскриплю, долюблю и остыну, устав,
Как остынет земля, так и я донемею,
Долечу, дозову, горячо, как умею,
Эту роль, эту жизнь на лету доиграв.

И когда налетят ледяные метели,
Те, что север послал захватить города,
Я хочу, чтоб тебя эти мысли согрели,
Чтобы тихо они и горели, и пели,
Чтобы выжила ты, как земля в холода.

Я тобою раним, но ты сердца не мучай,
Милосердия нет, и не будет его никогда.
Ты всего лишь земля и не можешь быть солнцем и тучей,
Так рожай и люби все такой же везучей,
Да храни тебя вечно твоя золотая беда.

19 марта 1980

128

Выступая из тьмы недалекой,
Круглым камнем из свежих руин,
Светит месяц в ухмылке широкой,
Как монгольской породы раввин.

И печалью его наблюдаем,
И заветом всевышним разъят,
Я смотрю, как и мы улетаем,
В этот воздух, где звезды висят.

И смотрю и теряю не время,
Не надежду, не память, не сон,
Я смотрю, как пробитое темя
Выливается медленно вон,

А за ним и деревья и травы,
А за ним и дома и судьба.
Я напился всевышней отравы,
Чем насильно поили раба.

И веду эту белую массу –
Как пастух белорунных овец –
Хладнокровную мертвую расу,
Вымерзающую наконец.

Не на юг мы идем, не обратно,
Где гниения мертвый закон,
Где мы жили давно, вероятно,
До сибирских своих похорон.

Мы все дальше на север проклятый,
Где от холода выживем в дым.
Где нас мученик самораспятый
Не достанет отмщеньем своим.

21 марта 1980

129

Движение руки. Движение ума,
И вот еще виток, и вот еще удача.
Стучат ко мне в окно деревья и дома,
Прощаясь, но любя, смеясь, но полуплача.

Стучат, чтобы теплом своим меня согреть,
Не на лету, во сне, не в яви, а в покое,
И глухо так, и мелодично впредь,
Как бронза звон-о-звон, как слово медь-о-медь,
Что, если бы пришлось достыть и донеметь,
Успел я перейти в значение другое.

И там еще добыть полсрока не спеша,
И отдышаться так, чтоб сердце не болело,
Я, ваша светлость, сам, прекрасная душа,
Продел сквозь ушко слов истонченное дело.

И в выигрыше я, но в проигрыше тоже.
Мне б только додышать, мне б только донести.
Как движется рука по полусонной коже,
Как движется рука, о рукотворный Боже.
Чтоб то, что не спасти – нечаянно спасти.

25 марта 1980

130

М.Чудаковой

На добро отвечаю добром,

Равнодушьем на зло отвечаю.

Я любую судьбу примечаю,

Постучавшую бережно в дом.

И в столице, и в самой глуши,

До последнего слова и дела

Я с любым, кто не предал души,

Своего достигая предела.

В этой жизни еще наугад,

В этой жизни короткой и тесной,

Никому до конца не известной,

Только имени доброму рад.

Слишком малый нам выделен срок,

Чтобы, меря бессмертием годы,

Злу ответить я чем-нибудь мог,

Не нарушив законы природы.

27 марта 1980

131

Ты – только эхо рода твоего
И знак огня, которым я сжигаем.
Прощай и ты, не надо никого,
Мы врозь живем и розно умираем.

Но в этом вот медлительном аду,
В котором оба служим одиноко,
Я жизнь твою мгновение веду,
Как должно для туземного пророка.

И той звездой помеченный маршрут,
Что вижу я сквозь сомкнутые веки,
Что ждет меня, и гибелен и крут,
Единственен без выбора вовеки.

Я буду только голосом торить
Твоим ногам дорогу издалека,
А ты – со мной оттуда говорить,
Как без меня «светло и одиноко».

В твоих речах и сосны, и зима,
В твоих речах – бессмыслица о Боге.
Но эти речи только для ума
И только продолжение дороги.

Прощай, смотри, как падает метель,
Недолгая, последняя, святая...
Стоит апрель, единственный апрель,
Предтеча жизни, истины и мая...

1 апреля 1980

132

Не труби, титулованный Каин,
Мне твоя надоела труба.
Я дойду до восточных окраин,
Где и встретят и примут раба.

И на пальцах луны минаретом
Захлебнусь, от разгадки дрожа,
Если ты не родился поэтом,
Не ходи по земле без ножа.

Без удачи, без силы и воли
Или взгляда, прямого, как штык,
В государстве, утробе и школе
Просверли, где не мог напрямик.

Словно зубчатый диск на пределе,
Ты пройди сквозь беду и судьбу,
Чтобы ахали те и глядели,
Что мешали в движеньи рабу.

Ну, а если тонка твоя кожа,
В душу заперт божественный хрип –
Все терпи, подыхай, не итожа,
Что другие итожить могли б.

Не считай ни пинки, ни ушибы,
Ни количество знаков в гербе,
Что, конечно, другие могли бы,
Но чего «не имеет тебе».

Все лишь чудо в разгадке природы,
Да еще бы не поздно к тому ж,
То ли муж ты нездешней свободы,
То ли жизни и женщины муж.

6 июня 1980 Бухара